7. Решительный шаг
Бродяжий ли инстинкт во мне говорит или исчерпан весь писательский материал, но меня тянет вон из Ростова.
Опротивел мне этот город, омываемый прекрасной рекой и освещенный южным солнцем.
Бессильной ненавистью полно мое сознание к крупным и мелким хищникам, завладевшим полуказацким, полуармянским городам.
Мне здесь все знакомо до приторности, до пресыщения. Меня раздражает главная Садовая улица, где широкие каменные тротуары в теплые звездные вечера превращаются в человеческую путину. Мне знаком не только внешний облик местных богачей, но и биографию знаю полностью, до последней черточки.
Парамоновы, Максимовы, Асмоловы, Кушнаревы, Шушпановы, Яблоковы и им подобные вершители судеб живой черной полосой проходят в памяти моей, когда, взволнованный кошмарным прошлым, бросаю на бумагу настоящие строки.
Эти «самородки», вышедшие на широкую дорогу наживы и эксплуатации бывшие уличные торговцы, скотогоншики, конокрады, неведомо из каких темных углов явившиеся сюда, а сейчас домовладельцы, фабриканты и банкиры, поддерживают самодержавный строй государства путем официальной благотворительности, постройкой храмов господних и купеческих богаделен.
Когда видишь холеные сытые лица хозяев ростовских фабрик и магазинов, то не верится, что Тер-Абрамьяны, Чарахчьянцы, Яблоковы и Арутюновы принадлежат к армянскому народу, задавленному нищетой, бесправием, погромами и гонениями, как не верится, что Максимовы и Парамоновы, эти величайшие пауки края, являются потомками смиренных крестьян и бурлаков.
Все, о чем позволяют писать Розенштейн и цензура, мною использовано до конца, до последнего предела.
Больше писать не о чем. Каменноугольные шахты, голь ростовских окраин, бойни — «фабрика мяса», трущобы, быт рыбаков, ломовых извозчиков, комиссионеров, хлебных откупщиков и жизнь рабочих — уже даны мною. И сейчас, внутренне опустошенный, ищу темы, подобно банкроту, ищущему заимодавца.
— Таня, уедем отсюда… Умоляю тебя… Сгнию я здесь…
Жена смотрит на меня большими грустными глазами и, улыбкой скрывая печаль, тихо спрашивает:
— Куда, безумный?..
— К тебе, в Петербург. У тебя там родной брат живет, кумовья, мама крестная…
Жена посмеивается:
— Нашел родню — кумовья да мама крестная… А брат — так ты сам ведь знаешь, что временами приходится высылать ему немного денег… Кроме того, чем мы там жить будем?
— Стану работать. Целый роман напишу…
— Слышала, — перебивает Таня. — Но ведь это мечты, ни на чем не основанные. Пока напишешь роман, мы успеем трижды умереть с голода. А помимо всего, чтобы быть напечатанным в Петербурге, надо иметь имя.
Обычно такая беседа заканчивается тем, что убитый последним аргументом об отсутствии литературного имени, впадаю в уныние и умолкаю. Но сегодня происходит событие, неожиданное не только для нас, но и для всех наших друзей и знакомых.
В обеденный час приходит Потресов. Он чем-то взволнован. В здоровой руке у него какая-то газета. Маленькая фигурка с короткой ногой приплясывает. Под усами играет улыбка, а глаза сияют радостью.
— Я принес вам большой подарок… С вас, Татьяна Алексеевна, пирожное…
Потресов с помощью сухой полумертвой руки развертывает большую газетную простыню, где на первой странице огромными черными буквами напечатано: «Новости».
— Читайте здесь. Узнаете фамилию?
Три головы склоняются над столом, где лежит развернутая газета. Большой нижний фельетон, за подписью известного критика Скабичевского, озаглавлен так: «Ростовские трущобы» — сочинение А. И. Свирского.
Мгновенно теряю зрение. Пляшут строки, сливаются знаки. Верю и не верю.
Потресов, шепелявя, читает громко и немного нараспев.
Скабичевский хвалит мою книгу. Он находит, что «господин Свирский» вносит в современную литературу новую социальную тему… И вообще много хорошего говорит Скабичевский о молодом авторе «господине Свирском».
Чувствую, что схожу с ума.
Свободное копирование
