За время нашего небольшого путешествия я окончательно узнаю своего спутника. Зовут его Степан Гавриилович, а фамилия его Государев. По его словам, он происходит из очень знатного рода.
Его дед и ближайшие родственники занимались ассенизацией — чистили отхожие места, иначе, — по его словам, — купались в золоте.
— Мои родители, — рассказывает мне Государев, — хотя сами были неграмотны, но из меня хотели сделать образованного. С грехом пополам кончил я городское училище и попал в помощники к отцу. Мне быстро надоело наше ароматное дело, и на восемнадцатом году жизни я ушел из дому. Сейчас мне уже сорок лет, и я совсем отвык от дома. А жили мы в большом городе под названием Саратов. Вот и все. До Тулы еще далеко, пока дойдем — ты всю мою жизнь узнаешь, а хорошего понемножку, давай-ка заночуем здесь.
Первый раз в жизни мне приходится ближе увидеть русскую деревню. Она меня поражает своей убогостью, кривизной маленьких закоулков позади домов с соломенными крышами, слепыми оконцами и многим другим, чем полна нищенская жизнь русского крестьянства.
Мы находимся в избе старосты. Нам в сенях отводят место, застланное сеном. Мы устраиваемся на ночлег.
Мне нравится: пахнет ромашкой, не дует, и совершенно темно.
Засыпаю крепко и сладко. Чуть свет меня будит Степан Гавриилович.
— Вставайте, милорд, пора чай пить.
День обещает быть теплым и солнечным. Ни малейшего ветра, а далеко впереди, за лесом, разгорается пожар восхода.
Мы пьем чай, а затем отправляемся дальше. Над нами высокое голубое небо, а впереди желто-серой лентой светится бесконечно длинная дорога.
Мы идем по узкой мягкой тропе вдоль шоссе, держась ближе к сжатым полям. Куда ни глянешь — всюду желтые скирды хлеба и беспредельный светлый простор предосеннего утра.
— Нравится?
— Да, — отвечаю я, вдохнув в себя свежий, чистый воздух.
— Значит, будешь бродягой.
— А как живут бродяга? — спрашиваю я.
— Как живут? Вот так, как мы с тобой. Идут неведомо куда, меняют местности, ночуют часто в лесах, на берегах рек и озер. Летом, когда жарко, купаются, отдыхают на зелени, глядят в небо и часто плюют на весь мир. Им легко за плечами нет никакого груза прошлого, никому они не обязаны, и жизнь у них подобна птицам небесным: они не сеют, не жнут, а сыты бывают…
— Это в евангелии есть, — вставляю я.
— Вот-вот, по евангелию и живем. Но ты спроси — кому мы нужны? Вот на это я тебе отвечу — никому, ни себе, ни людям.
Степан Гавриилович вздыхает, движением туловища поправляет за спиной хорошо налаженную сумку и говорит мне:
— Вот скоро будет село Воэнесенское, там мы с тобой пообедаем. Согласен?
— Очень даже согласен. Степан Гавриилович, у меня деньга есть…
— Да что ты, неужели есть!..
Смешливые огоньки вспыхивают в маленьких коричневых зрачках Государева.
Я гордо вытаскиваю из кармана серебряный полтинник Сперанского и показываю спутнику.
— Хо-хо, так мы живем! Ну, ладно, пусть же нам светит солнце, благо это дается даром. Скоро сделаем привал. Ну, старик, вперед!
Он уже несколько раз называет меня стариком, и мне нравится это шутливо-добродушное обращение ко мне…
После нищенской приземистой деревни село Вознесенское кажется мне городом. Главная улица вымощена, горят на солнце кресты двух церквей, попадается двухэтажный дом имеется трактир, несколько кабаков и много лавок, где продают баранки; деготь, лапти…
— Ну, эта улица не для нас, — говорит Государев, — пойдем по боковушке, там найдем обед подешевле.
Сегодня воскресный день, и село оживлено. Много людей — женщин, детворы, девчат и парней. Разодеты все по-праздничному.
Светятся в голубом утре разноцветные ленты, платочки, ситцевые юбки с большими цветами и узорами; но попадаются и сермяги, лапти, облепленные грязью онучи… Звонят колокола, и где-то далеко за рекой наяривает гармошка.
Обедаем в маленькой избушке, где за нами ухаживает большого роста грязная старуха с острым взглядом черных глаз. Она ставит нам на стол миску горячих щей, соль и каравай хлеба.
— Ешьте на здоровье.
— Спасибо, спасибо, бабушка, уж постараемся для твоей милости, — откликается Государев.
С небывалым аппетитом пожираю горячую пищу, и мне по вкусу приходится деревенский хлеб, пахнущий парным молоком.
Уже полдень. Солнце стоит над селом, обливая его обильным золотом. Мы уходим.
В конце села, где находится кузница и совсем маленькие домишки, собрался народ. Слышу шум голосов и вижу массу детей в серых рубахах, со светлыми головками, цветом волос напоминающими солому.
— Что-то там интересное, — говорит Государев.
— А что?
— Не знаю, вот подойдем — увидим.
Когда мы приближаемся к толпе, я слышу воющий женский голос, а затем входим в толпу, и перед нами уже видна небольшая площадка перед кузницей.
Прихожу в изумление: в нескольких шагах от нас у деревянного столба, предназначенного для привязи лошадей во время ковки, стоит босая женщина, привязанная толстой веревкой к деревянной перекладине стойла. В кузнице разведен огонь, и я вижу темнобородого кузнеца, раздувающего мех.
Среди женщин, окружающих площадку, слышны шопот и робкие голоса. Все здесь чрезвычайно возбуждены.
Даже сам Государев, все знающий, все понимающий, не может мне объяснить, что здесь делается, и только спустя немного, когда кузнец с маленькой подковой подходит к привязанной женщине и приступает к обычной операции, какую проделывают кузнецы с лошадьми, — нам становится ясным страшное, кошмарное дело, происходящее на глазах у крестьян. Пьяный кузнец в наказание хочет подковать свою жену, а та, худая, изможденная, с выбитыми передними зубами, тянет одну высокую воющую ноту, и никто из присутствующих не думает за нее заступиться.
— Что за безобразие! — вырывается, у моего спутника. — Чево вы глядите, — обращается он к женщинам, — разве можно так истязать человека?
— Она, чай, явонная жена, а муж волен над ею… — говорит стоящая ближе всех к нему женщина в желтом платочке.
Кузнец подходит к жене и хочет красную подкову приложить к подошве ее босой ноги. Женщина продолжае выть, а кузнец, обведя толпу мутными глазами, прикладывает горячую подкову к пятке.
Раздается шипение, и слышен запах горелого мяса. Но тут происходит неожиданное. Государев движением руки и плеч сбрасывает с себя сумку, поднимает большой камень, подходит к кузнецу в ту минуту, когда он хочет еще раз приложить к ноге жены подкову, и ударяет его в грудь с такой силой, что кузнец сваливается наземь.
Поднимается многоголосый шум. Только сейчас многие начинают понимать, как хорошо сделал прохожий, не допустив полного искалечения женщины.
— Так ему и надо!..
— Нельзя так зверствовать…
— Ежели в чем виновата жена — ну побей, потешь душеньку, но зачем такие издевательства…
Удар оказывается настолько сильным, что кузнец с трудом встает на ноги, икнув раза два, издает звериный крик и, шатаясь, уходит в избу.
Никто не думает заступиться за кузнеца, и мы беспрепятственно выходим из села и продолжаем путь.
В моих глазах Государев вырастает в необыкновенного героя, и я смотрю на него с любовью и уважением.
Свободное копирование
