"Никольск, 1 июня 1866 года
Твои письма изменили совсем все мои проекты, и я стал снова надеяться на лучшее.
Что "Русское слово" существовать не будет, в этом я уверен.
Литературное дело, которое я сначала так полюбил, начинает мне теперь противеть. Я бы с удовольствием променял его на такое занятие, где видишь, что делаешь, и будь я в большом городе, я постарался бы приискать что-нибудь. В Никольске нельзя найти никакого дела. Здесь не нужны даже лакеи. В минуту горьких размышлений и безнадежности я решил просить казенное содержание, которое дается ссыльным: четыре рубля пятьдесят койеек на еду и рубль пятьдесят на квартиру в месяц.
Теперь же, в ответ на твои письма, я думаю вот что:
1) Совет Марии Федоровны неосуществим: я не могу писать больше ни по лесоводству, ни по технологии, ибо я сказал все, что знал, и нового больше ничего сказать не могу. На повторения же, особенно когда они никому не нужны, не поднимается рука. Одним словом, моя лесоводственная литературная деятельность кончилась и воскреснуть ей невозможно. Всякой овощи свое время.
2) О заграничной поездке я, разумеется, и не мечтаю. Но теперь потерял надежду и на перевод в другой город. Я даже уверен, что за пощечину, данную одному негодяю, устюжское начальство аттестует меня дурно, хотя вся эта история не имеет ровно никакого политического характера. Одно средство устроить что-нибудь вперед лучшее: твое личное хождение по моему делу. И вот мой план. Ты приезжаешь в Петербург -- чем раньше, тем лучше. (У меня есть триста пятьдесят рублей, следовательно, до января я с Колей проживу.) Тотчас же разузнай, на кого нужно действовать: быть ли у Суворова, Долгорукова, Валуева, Шувалова, Мезенцева. Не поскупись на время и труды. Объясни состояние моего здоровья и т. д. и проси перевода в такую местность, где возможно жить без литературного труда. В самом деле, не ходить же мне по миру, или непременно хотят этого? Если бы Никольск был университетский город с медицинским факультетом, я бы занялся медициной; об этом я уже думал. Я готов даже дать подписку, что не буду ни с кем знаком. Но во время учения нужно же пить и есть. А чем? Переводами, что ли? Вот и опять ты должна устроить литературные сношения. Одним словом, свое время в Петербурге употреби на мой перевод и обеспечение моего содержания или каким-нибудь местом, или верной, постоянной работой. Если бы ты знала, как тяжела поднадзорная лямка! И особенно в таком городе, как Устюг! Если бы ты знала, что там за люди из тех, кто имеет голос и влияние! Можно с отчаяния застрелиться, только чтобы не видать их. Ох, голубчик, тяжело. Вести отовсюду скверные. Без тебя я как без рук. Сам своими средствами я ничего сделать не в состоянии...
...Дружок Людя, сообщу тебе еще яснее свою программу. Так как жизнь вышибла меня из колеи, то нужно мне опять создать себе дорогу, опять взобраться на гору и подготовить тебе и себе спокойную старость, а Коле и Мише дать образование.
Вступил я было на литературный путь и даже утвердился на нем, так что если бы не было помех, можно бы идти и устроить свое будущее. Но и с этого пути обстоятельства сбили меня. "Нужно покинуть журнальное поприще. И так с двух путей я уже сбит -- служба и журналистика. Куда идти? где искать и пробовать еще?
Вот чем бы я мог быть и готов хоть сейчас: я бы с великой охотой занялся экономической статистикой России, ибо в сей момент наша экономическая (финансовая, торговая, промышленная) внутренняя и внешняя политика страдает больше всего от недостатка точного знания современных экономических условий страны. И я полагаю, что дельный, обширный труд, на который бы я охотно посвятил пять лет, был бы действительно полезен и дал бы мне имя в ученой литературе. К подобной работе я совершенно подготовлен всей предыдущей деятельностью.
Но вот в чем помеха. Заняться таким делом можно только в центральном статистическом комитете министерства внутренних дел, а меня туда не возьмут.
Учиться медицине и стать доктором недурно; в два года можно успеть; но нужно эти два года чем-нибудь жить. А как пойдет потом практика? Этот путь наиболее скользкий и неверный.
Есть еще одна дорога. Служить по акцизу у Грота. Думаю, что новых доказательств моих служебных способностей и честности мне представлять не нужно. Что же касается до моего общего и политического мировоззрения, то я думаю, что при определении крепости спирта и учете винокуренных заводов мировоззрение не играет ровно никакой роли и никому оно не нужно.
Если что придумаешь более верное и лучшее, уполномочиваю тебя действовать за меня. Ты знаешь и мои наклонности, и мое направление, и мои слабости,-- значит, не ошибешься. Помни только, что пощечина, данная мною судебному следователю Сутоцкому -- человеку, о котором ты можешь судить по тому, что он услыхал о Гарибальди в первый раз только тогда, когда явилась шляпка a la Гарибальди, и который звал меня человеком подозрительным и ссыльной собакой,-- причиной, что устюжский исправник, друг и приятель Сутоцкого, аттестовал меня, конечно, очень дурно. Но неужели ответить пощечиной на грубость значит быть поведения неблагонамеренного? Пожалуйста, объясни это, если понадобится, кому следует.
Я писал через Надю к Благовещенскому, и главный мой вопрос, будет ли существовать "Русское слово". Если получу ответ "нет", то до перемены в своем положении, которого надеюсь достигнуть через тебя, напишу к кому-нибудь о переводной работе.
Ответь мне поскорее на это письмо; и когда ты приедешь в Петербург? Если ты придумаешь что другое и потребуются к начальству от меня письма, то я вышлю их к тебе для личного доставления. Тут ты и переговоришь.
Посылаю тебе виды дома, в котором я живу. Дом на самом скате к реке Югу, маленький, скверный, полугнилой; вокруг печаль и нищета. Против дома -- ванна, устроенная здешним лесничим, и я купаюсь в ней три раза в день регулярно. Вспомнил я сегодня в ванне подобное же регулярное купанье, но только не здесь и не с теми. Вспомнил Гатчину. Какое славное было лето, какие славные люди, какие золотые мечты! Теперь мы точно стадо куропаток, разогнанное охотником. Одни умерли, другие далеко. Все вразброд. Прежде я мечтал о том, что хотя на старости соберемся все снова у камелька, а теперь уже не мечтаю. Все не соберутся.
Не знаю, какой получу ответ о "Русском слове", но, чтобы не пропало время, сегодня сяду писать вторую статью ("Домашняя летопись") для августовской книжки. Понадобится -- готово; если нет -- все лучше работать, а не сидеть, сложа руки".
"Никольск, 15 июня 1866 года
Друг Людя. Твои письма от 5 и 8 июня получил в одну почту. На них и отвечаю.
С тех пор как ты порешила жить со мной или вообще возвратиться из-за границы, камень свалился с меня. Сообщаю в дополнение к последнему письму еще вот что: если тебе не удастся добыть мне перевод в другую губернию или какое-нибудь место и занятие, в таком случае нужно будет тебе выхлопотать у вологодского губернатора или, еще лучше, в Петербурге перевод мне в ближайший город к Вологде. Есть два таких города -- оба за сорок две версты от Вологды: Грязовец и Кадников. Грязовец лучше, ибо там превосходный предводитель дворянства (они играют здесь роль) и хороший исправник. Кроме того, Грязовец лежит на ярославском тракте в ста шестидесяти верстах от Ярославля. А от Ярославля до Петербурга сообщение на пароходе (до Твери), а затем железная дорога...
...Все свои надежды на улучшение положения я возлагаю на твое личное ходатайство, ибо мои письма и просьбы решительно остаются без ответа.
Надя мне пишет, что Благосветлов свободен и очень весел. Еще бы! Далее: "Не украли ли у тебя твоего вида об отставке? -- пишет Надя.-- Я слышала от одного знакомого, будто бы нашли твой вид у одного молодого человека, замешанного в нынешней истории, и странно, он в то время у него был, когда тебя содержали в крепости; ты здесь вовсе не причастен, а это украдено у тебя". Такие вещи бывают: в Устюге есть доктор Вышинский; под его фальшивым паспортом был схвачен в Западном крае один господин из банды. У Вышинского сделали внезапный обыск и нашли паспорт настоящий.
"Русское слово" и "Современник" запрещены. Значит, деревня сгорела и нужно подумать серьезно о прочном устройстве своего будущего: журнальному моему поприщу конец. Если бы ты приехала поскорее в Петербург! Устроив наши дела, ты бы могла, до зимы, доехать с удобством до Вологды, если не удастся устроить что лучшее. Посоветуйся с знающими людьми, а между прочим, с В. Матв. Лазаревским. Надя скажет, где его можно видеть. Он укажет тебе, когда и к кому удобнее обратиться в министерстве внутренних дел..."
"Никольск, 22 июня 1866 года
Друг Людя. Ты считаешь упадком духа то, что, по-моему, далекая предусмотрительность. "Разве люди, знающие хоть что-нибудь, умирали с голоду?" -- спрашиваешь ты. Да, умирали. Умирали буквально. У меня примеры на глазах, что люди в Устюге, городе с восьмью с половиной тысячами жителей, не могут найти себе никакого занятия и, получая шесть рублей казенного содержания в месяц, ходят исхудалые, как тени. Ты говоришь-- давать уроки; но уроки давать строго запрещено. И, зная Никольск, я вместе с тем знаю, что нам существовать в нем местными средствами совершенно невозможно. Так как Благосветлов был арестован, а ты в Женеве, то я считал все свои источники существования закрытыми.
Я писал тебе свою программу. Самое приятное было бы бросить журнальную работу и приняться за какое-нибудь занятие распорядительного характера. В Петербурге ты можешь это сообразить, уладить и устроить. Не забывай того, что крепость унесла у меня на десять лет силы и здоровья.
Возвращайся поскорее и устраивай, ибо только то и будет, что сделаешь ты. Мне же из Никольска делать ничего нельзя: не к кому писать, некого просить -- никто не слушает.
На литературу плоха надежда, да и смотрю на нее как на крайнее средство и до получения письма от Благосветлова, который обещал писать (но не пишет), я ничего сказать не могу.
Помни, что в Никольске нам жить нельзя: или в губернии, ближайшей к Петербургу, по железной дороге, или на Волге, или в Вологде, или же в ближайших к ней уездных городах -- Кадникове или Грязовце. Одним словом, на путях сообщения, поближе к Петербургу и к центрам той деятельности, которая будет давать нам существование. Что-нибудь хозяйственно-распорядительное, с хорошим жалованьем было бы для меня самым лучшим".
"Никольск, 29 июня 1866 года
Друг Людя. Григорий Евлампиевич мне пишет: "Людмиле Петровне посоветуйте пока не возвращаться, потому что жар стоит невыносимый и духота самая неприличная. Надо дождаться более умеренной температуры". Из Никольска я не могу судить о петербургской духоте и потому от себя не прибавляю никаких соображений.
Второй том "Луча" должен был выйти около 20 июня. Но Благосветлов боится, что его конфискуют, ибо происходит давно небывалое преследование книг. Печально!
Целый месяц я ничего не делал. Не мог. Теперь легче. Завтра сажусь писать по поводу Гризингера "Душевных болезней"".
Свободное копирование
