Учение - 2

Коль скоро речь идет о том, в чем сущность учения Л. Н. Толстого, нельзя обойти молчанием вопрос о соотношении между религией (в подлинном, не искаженном смысле этого слова) и — суеверием.

В частности, суеверна ли вера Л. Н. Толстого? Можно ли утвердительно сказать, что Толстой — „суеверен"?

Еще Вольтер, которого любят изображать яростным противником религии (правильнее сказать — церкви), отчетливо видел разграничительную черту, которую можно (а в интересах справедливости и должно) провести между религией и суеверием:

„Вы говорите, что религия породила тысячи преступлений? Скажите: суеверие. Это — змея, которая обвила религию своими кольцами".[1]

Во всяком случае ни о какой вере в так называемую „загробную жизнь" или в „потусторонний мир" в применении к учению Толстого не может быть и речи. Тем более исключена и „демонология": о вере в черта (дьявола), во „врага рода человеческого", в учении Толстого нет, мне кажется, и помина. Если Толстой и упоминает, условно, эти призрачные темные силы, якобы проявляющие себя в жизни реально, то единственно для того лишь, чтобы их начисто отрицать.

Я уже имел случай сказать, что так называемые „православные", сами того не замечая, являются по существу двубожниками, то есть одновременно верят и в Бога и в дьявола. Толстой решительно противостоит подобной вере, более того — он отрицает самую мысль о существовании в мире злых сил. Толстой верит и признает реально руководящей силой в мире и жизни одну лишь добрую силу — силу любви. В этом смысле он во многом сходится с индусами, многие из которых приходили в отношении зла к самым крайним выводам, вроде того, например, что „убивающий и убиваемый — одно", и т. п.

И вот, поскольку я коснулся вопроса о том, суеверна ли вера Толстого, а если суеверна, то в какой степени, не могу не коснуться здесь воззрений одного советского, довольно известного, но справедливо далеко не всеми почитаемого писателя:

Писатель этот, „ничтоже сумняшеся", уравнивает, смыкает веру в Бога с верой... „во святых, в ангелов, чертей, ведьм и домовых". Мыслить иначе, отделить одно от другого, как это сделал в свое время хотя бы тот же Вольтер, ему, очевидно, не приходит в голову.

Послушаем, что говорит этот писатель о вере:

„ — Ну, что ты! По культуре разума мы с тобой одинаковы, — проговорил академик, и, видя по ее глазам, как она спрашивает, что же это такое культура разума, он пояснил: — Я вот однажды в Париже встретился с академиком Бенда. Ума палата у человека. Все знания у него в голове, как товары в универсальном магазине. Знания большие. А в бога верит! Я и подумал: „Эх, ты! По культуре-то ума любой пионер выше тебя: в бога не верит, значит не верит во святых, в ангелов, чертей, ведьм и домовых". Отношение человека к миру, к труду, к людям и составляет культуру разума. По знаниям Бенда куда выше тебя, а в бога верит, стало-быть, тут ты выше его: веришь в науку, в человека, а не в боженьку".[2]

Что можно сказать по поводу этой тирады? Только одно: весьма неуклюжая защита идеи безбожия! Любой по-настоящему умный и развитой сторонник этой идеи, и тот, вероятно, выразился бы о приведенном высказывании Панферова словами, приписываемыми Вольтеру:

„Избавь меня, боже, от друзей, а с врагами я сам справлюсь".[3]

Можно выразить только сугубое удивление, что такие именно слова писателю понадобилось вложить в уста не простого человека, не рядового колхозника, а — удивительно сказать! — в уста академика, то есть, казалось бы, человека с широчайшим, и не только специальным, образованием, с размахом мысли, с „культурой разума". И таким несмысленным дурачком, неумеющим, как говорят в народе, отличить кислое от пресного, такой ходульной фигурой выставить перед всем светом этого своего „академика", значит — оказать медвежью услугу и науке, и столь старательно прославляемой Панферовым „культуре разума".[4]

Судя по всему, Панферов чистосердечно и по-своему искренно уверен, что французский „академик Бенда", веря в Бога, верит вместе с тем и, так сказать, за компанию, и „во святых, в ангелов, в чертей, домовых и ведьм". Но — не тогда ли этот самый „академик Бенда" (у которого, кстати, „ума палата"), — не тогда ли именно он и начал по-настоящему, то есть не суеверно, верить в Бога, когда ему разонравилось, расхотелось верить во всякую чертовщину, в дьявола, в темные, злые силы?

Послушаем, что говорит по этому поводу (то есть о качестве веры) наш прославленный композитор П. И. Чайковский. Есть все данные думать, что он несравненно глубже, основательнее, нежели Панферов, вник в самое существо веры, оценил ее более правильно и объективно:

„Что ни говорите, а верить, то есть верить не вследствие рутины и недостатка рассуждающей
способности, а верить разумно, сумевши примирить все недоразумения и противоречия, внушаемые критическим процессом ума, есть величайшее счастье. Умный и в то же время верующий искренно человек (а ведь таких очень много) обладает такой броней, против которой совершенно бессильны всякие удары судьбы".[5]

То, что до прозрачности ясно Чайковскому, — то есть что можно „...верить не вследствие рутины и недостатка рассуждающей способности, а верить разумно, сумевши примирить все недоразумения и противоречия, внушаемые критическим процессом ума...", — то, очевидно, совершенно непостижимо для Ф. Панферова. До него не доходит самая мысль о возможности верить разумно, не суеверно. Он не в силах понять, что вера в Бога в подлинном значении этого слова и есть именно та самая „культура разума", за которую он так старательно ратует, и что для громадного большинства развитых и искренно верующих в бога людей (а таких, по свидетельству П. И. Чайковского, „очень много") верить в Бога значит именно — не верить „во святых, в ангелов, чертей, ведьм и домовых".

Для Толстого, для Чайковского, да, пожалуй, и для любого искренно верующего в Бога человека (в том числе, думаю, и для „академика Бенда") вера в Бога, взятая сама по себе, есть не что иное, как самый настоящий противовес, логическое, волевое и эмоциональное противостояние вере в дьявола, в чертей, ведьм и домовых, а заодно — и в ангелов и в святых. Как же, спрашивается, можно, как это делает Панферов, так легкомысленно, так опрометчиво уравнять, привести к одному знаменателю два совершенно несходных, взаимно исключающих одно другое психологических состояния или движения души?

В мои намерения не входит, понятно, вступать в полемику с этим писателем. Тем более, что у нас, в Советском Союзе, религиозная точка зрения лишена возможности публичного самооправдания и идеологической самозащиты. Но все же мне кажется, что приравнять веру в Бога к вере „во святых, ангелов, чертей, ведьм и домовых", значит — начисто, до основания перечеркнуть всю историю еретичества и многовековой борьбы с папством, все костры инквизиции, все благороднейшие порывы человеческого духа в борьбе со всевозможными проявлениями суеверия. Ведь все эти древние и средневековые еретики и религиозные вольнодумцы именно по тому самому и были мучимы и терзаемы, сгорали на кострах, что они решительно отказывались, как этого требовала от них церковь, наряду с верой в Бога поверить и „во святых, в ангелов, в чертей".

Немало клеветы и всяческой напраслины было возводимо в свое время как на самого Толстого, так и на его ближайших друзей и последователей. Но самая большая, самая отъявленная ложь о Толстом заключается в том, что он, якобы, учил, проповедовал — не противиться... злу! Это даже не ложь. Как ни печально это сказать, это перерастает рамки лжи, становится клеветой на Толстого. Но уж такова, очевидно, участь любой искренней и мало-мальски самобытной веры, что она неизбежно подвергается целой серии нареканий, недобросовестных нападок, искажения, обессмысливания, причем все это нередко исходит не столько со стороны врагов, недоброжелателей, сколько — со стороны друзей и почитателей. Безответственные люди, зубоскалы и до сих пор с большой охотой продолжают прилагать к последователям Толстого обидную, злую, совершенно необъективную кличку — „непротивленыши". Умышленно упускают из виду, что нередко вся жизнь такого „непротивленыша" проходит в трудной, напряженной борьбе с военным и правительственным злом. Забывают, сколько полезных жизненных „трудодней" каждый из подобных „непротивленышей" теряет или терял на пребывание в царских тюрьмах, на каторге, в арестантских ротах, в ссылке. Неужели эти люди страдали и гибли за одно только „непротивление"? Нет, царское правительство хорошо разбиралось в том, кого следует держать (+?+)

С полной уверенностью в своей правоте утверждаю, что только грубый, невоспитанный, а главное — неумный человек может бросить по адресу единомышленников Толстого это ставшее крылатым определение:

— „Непротивленыши".

Обозвать человека „непротивленышем" по существу равносильно тому, чтобы применить в идеологической борьбе двух направлений оружие самого низкого разбора, а проще сказать — проявить в столкновении мнений явную и злую недобросовестность.

Я не обмолвился, упомянув об идеологической борьбе двух направлений. Это действительно так, и это подметил такой умный и широко образованный оппонент, каким
являлся в свое время А. В. Луначарский. В статье „Толстой и Маркс"[6] он писал:

„...Одними из основных идеологий, разделяющих человечество, являются марксизм и толстовство ...".

Имея, по словам Луначарского, „сильнейшее влияние на интеллигенцию",[7] „толстовство" в наши дни перешагнуло узкие рамки одной страны, — его родины, — и приобрело некоторые интернациональные черты.