Толстой

МОЯ ЖИЗНЬ

 Автобиография

Часть 3-а

СТАНОВЛЮСЬ “ТОЛСТОВЦЕМ"

72 страниц машинописного текста
на бумаге стандартного формата,
на одной стороне листа.

Куйбышев, 1978

ТОЛСТОЙ

Совершенно случайно... Да правда ли, что бывают в жизни случайности? „Кто ищет, тот всегда найдет". Разве не знает каждый из нас, что „на ловца и зверь бежит", что „подобное познается подобным"?

Подобное, глубоко и недвусмысленно подобное моему внутреннему миру, моим поискам и запросам обрел я, когда — совершенно случайно — попалась мне в руки книга Л. Н. Толстого — „В чем моя вера?" И эта книга решила мою судьбу. Поразили и глубоко пленили и общность исканий — его, прославленного писателя, и моих лично... Что такое я был перед ним? Поразила и близость отношения к православию, как к сообща отвергнутой вере отцов. А главное — поразила и до глубины души взволновала неслыханно острая (для тогдашнего меня) постановка Толстым многих вопросов об отношении к Христу (к личности человека Иисуса Христа), к церкви, к ветхозаветному библейскому „закону божию" с его обычным, господствующим в людских нравах и до сих пор „правом" или законом возмездия:

„Око за око" и „зуб за зуб". Более чем вероятно, что подсознательно я много раньше, еще до происшедшего со мною духовного или религиозного „переворота", отвращался от этого грубого закона борьбы и насилия, которым живет человечество. Еще и тогда мое сердце, все мое „я" не могло „вместить" этого закона, глубочайшая сущность которого хорошо выражается словом „в морду":

— А ты бы ей в морду...[1]

Вот закон, по которому и поныне практически живет наше общество: „в морду". Если это и называется время от времени „христианством", то, понятно, „христианского" тут нет ни грана, исключая разве название. Но название, вывеску, фирму легко ко всему приделать, не исключая социализма.

Толстой с неопровержимой для меня ясностью и убедительностью показал мне, что вся глубокая сущность Христова учения, весь смысл и очарование Евангелия, как подлинно „благой вести", вся специальная — и историческая и социальная — миссия Иисуса, как учителя и проповедника, сводится вовсе не к тому, чтобы принести в мир новое метафизическое учение на смену предыдущим, а к тому, чтобы принести в мир действительно новое, неслыханное до этого этическое учение.

Указывали не раз и не два, что метафизические построения хотя бы одних только гностиков (Валентин и др.), не говоря уже о древнем Манесе, основателе манихейства, по изощренному остроумию, сложности („конструктивности") и запутанности во много раз превосходят плоскую по сравнению с ними „христианскую" метафизику посланий ап. Павла[2]. Но нет ничего в мире, что могло бы идти хотя бы в отдаленное сравнение с высотой принесенной Христом в мир новой морали, как учения о любви к врагам, всепрощения, незлобивости и проч. И когда мы читаем (читали) Евангелие, нас, в сущности, поражает и волнует совсем не то, что обычно зовется метафизикой Христова учения, и не пресловутые его „чудеса", — нет, нас поражает и глубочайшим образом хватает за сердце именно эта неслыханная, „не наша", не здешняя какая-то мораль Христова учения.

И мораль эта коренным образом разнится от морали „А ты бы ей в морду".

„Что ты, брат мой, сделал

над моей главою?

Пленил мое сердце

небесной стрелою..." —

поется в одном старинном сектантском „духовном стихе", или распевце.

Толстой, „брат мой", пленил меня, пронзил мое сердце справедливым указанием на то, что вся суть христианского учения, весь глубочайший смысл проповеди Иисуса сводится к тому, чтобы отвергнуть, забраковать, как явным образом порочный, негодный, а, главное, безрезультатный — обычный, общепринятый метод или „закон" возмездия: „Око за око, зуб за зуб" (в простеречьи — закон „в морду") и заменить его принципиально новым положением или правилом: „А я говорю вам: не противься з л о м у...".

Это самое „не противься злому", то есть, яснее и определеннее сказать, не вступай со злым в драку, одолей в себе естественное, „по-плотскому" и по земному вполне законное стремление дать сдачи" обидчику, „заехать в морду", — это и сделало из меня „толстовца", последователя учения „графа" Льва Толстого, — этого заядлого еретика в глазах православного духовенства, сокрушителя основ государственности — в глазах власти.

Когда многие из так называемых „раскольников" при Петре предпочитали сгорать заживо в борьбе „за единый аз", только бы не уступить антихристу и не принять „антихристовой печати", — они, сгорая, молились при этом так:

„Сладко ми есть умерети за законы церкви Твоея, Христе, обаче сие есть выше силы моея естественныя..."

Так и мне, подобно этому, сразу же, как я прочел и понял Толстого, показалось необыкновенно, жутко „сладким" — жить и умереть за исполнение главного, решающего
Христова правила, которое всё выражено в этих словах: „Не противься злому..."

Эти слова Христа, надо сказать, принял я вовсе не разумом, не рассудочно. С точки зрения рассудка и логики, с точки зрения обычнейшего „здравого смысла" они и были и продолжают оставаться и поныне — доподлинно „выше силы моея естественныя". Если я их, тем не менее, принял и полюбил, то сделал это скорее всего сердцем — религиозно, молитвенно, жертвенно, или, как иногда говорят, мистически...

Со всем жаром, со всей страстью и пылом юности накинулся я на писания Толстого, как на некоторое новое откровение для моего духа. И это углубленное, прилежное чтение многих его „философских" произведений дало мне полную возможность воочию убедиться, что — „не только свету, что из окошка", то есть что быть верующим (в Бога) — это совсем не однозначно — быть православным или католиком; наоборот, ничто так не способствовало искажению и затемнению основного смысла Христова учения, ничто не уводило людей так далеко от Христа, как именно — ортодоксальные, исторически сложившиеся л ж е религии (католицизм, православие и проч.).

Что только из Толстого я тогда не перечитал! И „Исповедь", и „Критику догматического богословия" (вещь по тем временам весьма смелую, более того — дерзкую, особенно понравившуюся мне острой, непримиримой трактовкой многих вопросов веры), и капитальнейший труд Толстого — „Царство Божие внутри нас"[3], и многие его так называемые „политические трактаты". А такие его вещи, как изумительные народные рассказы („Чем люди живы" и др.), „Воскресение", „Смерть Ивана Ильича", „Хозяин и работник", помимо вложенной в них общей идеи, или „тенденции", захватывали дух еще и красотой художественного изложения.

И чем больше я читал Толстого, тем более близким, понятным и дорогим — невыразимо дорогим — становился для меня образ этого величавого старика. И когда он умер, первым моим движением было — применить к нему известные слова Некрасова; меня не смутило при этом, что поэт адресовал их общественному деятелю совсем иного склада:

„Молясь твоей многострадальной тени,

учитель, перед именем твоим

позволь смиренно преклонить колени..."

Что такое „толстовство"? В чем сущность религиозного, как тогда в церковных кругах осуждающе говорили, „лжеучения" „графа" Толстого?

Об этом — вот уже тому добрая полсотня лет — никто в народе толком не знает. Кто сейчас всерьез интересуется религиозно-философским наследием Л. Н. Толстого? Интересуется в такой степени, чтобы не только изучать, но и жить сообразуясь с духом учения Толстого? Пожалуй, такого рода людей в нашей стране можно искать днем с огнем и — не найти.[4] Поэтому и следует записать в анкете или в статистическом формуляре: „Таковых не обнаружено"[5].

В нашей стране вот уже пятьдесят лет Толстой-художник заслонил собою Толстого-мыслителя. Заслонил ли? Об этом не будем говорить. Как бы там ни было, но раз религиозно-философские труды Толстого в наши дни и в нашей стране находятся фактически под запретом[6] и не только не переиздаются, но и старательно „изымаются" при обысках, — о каком же правильном, не искалеченном понимании (в массах), чему „учил" Толстой, можно вести речь?[7]

Не из какой-либо особенной „гордости", но просто потому, что я лично — один из последних доживающих свой век „толстовцев", — считаю своим долгом рассказать, пояснить, как могу и умею, в чем сущность учения Льва Николаевича Толстого.

Без этого „пояснения", к тому же, и моя жизнь будет для многих темна и непонятна. И особенно непонятно многим станет то, о чем я сейчас пишу, — моя юность.