2 февраля
Наконец сдалось и то, что еще уцелело от северной группы немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда и в самом городе. Командование этой группы не пожелало сразу последовать благоразумному примеру своего командующего. «Верность фюреру», продемонстрированная немецкими генералами в ходе двухдневного совершенно бессмысленного сопротивления, привела к огромным потерям окруженных в живой силе и технике. Пленение остатков разбитой наголову северной группы противника является финальной сценой беспримерной битвы на Волге. Железное немецкое кольцо расплавилось в русском котле.
3 февраля
В честь славной победы в гигантском сражении за Сталинград в клубе училища состоялся общий митинг. Выступившие на нем командиры, преподаватели и курсанты единодушно выразили свою полную готовность отдать все свои силы и знания, кровь свою и даже жизнь ради того, чтобы приблизить окончательный разгром ненавистного врага.
А поражение, нанесенное фашистам под Сталинградом, действительно страшное… В котел угодили 22 полные дивизии со множеством других частей одной лишь 6-й немецкой армии, которой командовал старый, матерый волк фон Паулюс, на днях пожалованный в фельдмаршалы. А вот эти данные, хотя есть для того военные историки, следует записать на память: в плен взято 90 тысяч фашистских солдат и офицеров, 24 генерала (чуть не взвод) и сам новоиспеченный фельдмаршал. Только один Донской фронт захватил в исправности 1666 танков, 261 бронемашину, 3 бронепоезда, 744 самолета, 5762 орудия, более 3 тысяч минометов, свыше 12 тысяч пулеметов, свыше 10 тысяч автоматов, почти 157 тысяч винтовок, 80438 разных автомашин, 337 различных складов и массу другого военного имущества.
Итак, фрицам в Сталинграде капут! В Германии объявлен трехдневный траур по поводу бесславной гибели «верных сынов фатерлянда». Немецкое радио, вместо брехливой похвальбы Геббельса, передает похоронные марши и реквиемы великих композиторов, а вся оккупированная Европа вздохнула с облегчением и надеждой и не нарадуется тому, что совершилось на правом берегу великой русской реки.
Февраль здесь, за уральскими горами, лютый и метелистый. Несколько раз нас среди ночи поднимали по тревоге и бросали на расчистку снежных заносов на железнодорожных путях, так как движение воинских эшелонов и прочих поездов совершенно парализовывалось. В иных местах, особенно низинах, снегу наметало так много, что приходилось, докапываясь до рельсов, прорывать глубокие траншеи, в которых мы скрывались с головой… Работали лопатами до полного изнеможения, пока нас не подменяла какая-нибудь свежая воинская часть.
В этом же месяце две недели мы ходили на производственную практику в сборочные цехи Челябинского тракторного завода (ЧТЗ), который сильно разросся после эвакуации на Урал Кировского завода из Ленинграда.
Нас обычно ставили подручными на сборке то одного, то другого узла. Убивались таким образом сразу два зайца: в цехах прибавлялось рабочих рук (а в них по понятным причинам ощущалась нехватка), курсанты же, помогая при сборке, вникали, что, куда и как устанавливается, к чему крепится, с чем взаимодействует. Получили мы также понятие и о центровке.
Обедом нас кормили по талонам в заводской столовой. Он состоял из водянистой безвкусной бурды на первое и пары ложек пшенной каши, слегка сдобренной прогорклым постным маслом. Штампованные жестяные тарелочки были так мелки, что поддевать ложкой их содержимое являлось задачей трудновыполнимой. Вот когда мы по достоинству оценили наши училищные обеды, казавшиеся прежде слабоватыми.
Как выдерживали рабочие свои полторы смены — уму просто непостижимо. Выглядели люди, особенно в ночные часы, крайне утомленными, и если случалась иногда какая задержка с деталями или механизмами, то задремывали тотчас возле своих рабочих мест, прикорнув под длинными цилиндрическими ребристыми батареями отопления, протянутыми вдоль стен огромного цеха.
Раз мы уже проходим практику по сборке боевых машин — значит, выпуск не за горами. Учитывая этот важный факт и руководствуясь известным присловьем «цыган уже шубу продал», срочно вымениваю у рабочего-станочника на свои теплые шерстяные носки симпатичный «засапожный» нож, который необходим в кочевой военной жизни, а на фронте тем более. У благоприобретенной финки среднего калибра было острое как бритва лезвие, отполированное до зеркального блеска, и красивая наборная рукоятка из разноцветного плексигласа. Думаю, мама простит меня за то, что я так распорядился ее теплым подарком. Однако через несколько дней радость моя была омрачена: помкомвзвода, рьяно справляющий свою должность, увидел у меня нож и конфисковал его, пообещав вернуть при выпуске. А сейчас — не положено!
Приехал неожиданно (для курсантов, во всяком случае) Главный маршал бронетанковых войск Федоренко. Побывал на различных занятиях. В 3-м батальоне тоже. На тактике отличился наш Перфильев, четко решивший вводную, предложенную маршалом: «В бою заклинило гильзу. Командир погиб. Ваши действия как механика-водителя?» Рассудительный и хладнокровный Перфильев, коротко подумав, сказал, что отведет машину в укрытие (в низину, за холм, за деревья и т. п.), а затем экипаж банником выбьет гильзу из казенника; после этого танк снова вступит в бой. Маршал похвалил: «Правильно, товарищ курсант! Никакого молодечества под прямым огнем! Иначе напрасно потеряете людей, а машина так и останется безоружной мишенью для врага».
Уже в темноте, после окончания учебного дня, Федоренко в сопровождении всего училищного начальства проходил из клуба вдоль линии казарм. Его заинтересовали тропинки на снегу, которые начинались за линейкой напротив каждого казарменного здания и веерообразно сходились в одном пункте — у входа в курсантскую столовую. Возле второго батальона маршал неожиданно круто повернул влево и, хотя сопровождающие пытались переключить его внимание на что-то другое, решительно направился туда, где низко над сугробами тускло светились узкие длинные оконца. Коренастый, плотный, в черной танкистской кожанке, он ворвался вместе с клубами белого морозного пара в почти пустую столовую, тесно уставленную множеством длинных дощатых столов в три ряда. Толстые ножки столов из неошкуренного дерева врыты в неровный земляной пол. Навстречу маршалу по проходу между столами разлетелся с докладом начальник столовой — розовощекий и пухленький старший лейтенант. Федоренко, сердито отдуваясь, выслушал и буркнул негромко, будто про себя:
— Старший лейтенант столовкой командует! Да тут и бабе делать нечего… — и, отстранив легонько спешившего начстоловой, приблизился к одному из столов, за которым «трудились» над ужином трое курсантов, видимо подмененные из наряда.
Приказав вскочившим с мест и вытянувшимся ребятам сесть и продолжать прием пищи, маршал поинтересовался:
— Как кормят, товарищи курсанты?
— Хорошо, товарищ маршал!
— Да мало… — с задумчивым лукавством добавил Федоренко в тон отвечавшему.
— Так точно! — чистосердечно поддакнул кто-то из ужинавших.
Диалог развеселил всех: офицеры за спиной маршала, и курсанты за столом, и сам Федоренко рассмеялись. Отыскав глазами начальника столовой, лицо которого из розового стало пунцовым, он сказал:
— Примите к сведению, товарищ старший лейтенант! — и устремился в «святая святых» — раздаточную.
На следующее утро в училище произведен был строевой смотр. Главная аллея, где маршировали батальоны, из-за гололедицы превратилась в настоящий каток, и ноги наши разъезжались, как у коровы на льду. Мы проходили в колонне по четыре, прижимая к плечу плечо, чтобы не оскользнуться и не испортить строя, а если кто из нас начинал вдруг «буксовать», его тотчас крепко подпирали с боков соседи по шеренге, увлекая за собой и не давая отстать. Словом, лицом в лед не ударили.
