Август
Фашисты, преодолев сопротивление наших войск, которые оборонялись на рубеже Дона, двинулись, вопреки предсказаниям наших ротных стратегов, не на север, к Москве, а к Волге. Завязались затяжные, упорные бои на Сталинградском направлении. Мы больше не поем лихой казачьей песни «Шли по степи полки со славой громкой…». Это звучит как насмешка. Грустно… Но все-таки, черт возьми, говоря словами той же песни, «твоих лугов и пашен, край родимый, мы никогда врагу не отдадим!».
Первый раз привели нас к моторному классу. Отделенный доложил по форме преподавателю. Старший техник-лейтенант оказался человеком требовательным и строгим. Поздоровавшись, он неторопливо прошелся перед строем, придирчиво проверяя внешний вид курсантов. В душе я с ним совершенно согласен: неряшливого, а следовательно, «разболтанного» человека к авиационному двигателю допускать опасно. Так повторялось перед каждым занятием.
Однажды, обойдя строй и сделав замечания по поводу незастегнутой пуговицы и неровно пришитого подворотничка, преподаватель возвратился к центру шеренги и кивнул в сторону коренастого саратовца, единственного среди нас «старика», которому едва перевалило за двадцать. На широкоскулом лице парня буйно пробивалась рыжая щетина, предательски сверкая в лучах утреннего солнца.
— Вы, товарищ курсант… — указал на него командир.
— Курсант В., товарищ старший техник-лейтенант!
— И вы тоже… — взглянул преподаватель на меня.
— Курсант П., товарищ старший техник-лейтенант!
— Извольте немедля привести себя в порядок.
— Да он еще не бреется! — нарушает дисциплину кто-то из ребят, заступившись за меня.
— Отставить разговоры в строю! А вам обоим даю сроку десять минут. Выполняйте.
— Есть!
И мы с рыжим помчались: он — в парикмахерскую при училище, я — в расположение своей роты. Дневальный выдал мне ножницы и маленькое круглое зеркальце, перед которым в течение минуты я состриг легкий темный пушок над верхней губой. Через пять минут докладываю о выполнении приказания.
— Поздравляю с пострижением в козаки, — незаметно пожав мне локоть, шепнул Дорошенко, когда я уселся на свободный стул рядом.
Много занимаемся строевой подготовкой начиная с самого карантина. Кроме специально отведенных на нее часов, все передвижения по территории училища и вне его — только в строю. Ежедневно перед отбоем — вечерняя прогулка с песнями.
Словом, ко дню принятия присяги большими стараниями взводных командиров-сержантов, обоих наших старшин и самого командира роты мы уже изрядно пообтесались, повыветрился из нас «гражданский дух» с его слабостями, то есть штатскими привычками, и мы почувствовали себя военными, с присущей этой категории людей подтянутостью и товарищеской сплоченностью. Правда, выправка наша оставляла еще желать лучшего, и выглядели мы со стороны, должно быть, комично в своем непригнанном обмундировании и в обмотках.
Каждый раз, когда вспоминаю наши первые строевые занятия на плацу, мне становится немного смешно. Как-то наше отделение отрабатывало приветствие на ходу. Курсанты после подводящих упражнений задвигались по кругу, на противоположных сторонах которого заняли позиции помкомвзвода и командир отделения. На подступах к начальству мы переходили на строевой шаг, затем четко бросали прямую пятерню правой руки к виску и, держа равнение направо, лихо «рубили» мимо, высекая подкованными башмаками искры из камешков, крепко втоптанных в песчаную почву предыдущими поколениями курсантов, с замиранием сердца ожидали оценки и критических замечаний командира взвода. Сержант наш — сама подтянутость и вышколенность — стоял, как картинка, в некотором отдалении, как будто совершенно равнодушный к нашему бесконечному кружению по облитому полуденным зноем плацу. Описав очередной круг и незаметно смахнув с бровей пот, провожаю взглядом вышагивающих впереди товарищей, старательно блюдущих заданную дистанцию в десять шагов. Ну в точности крупные цыплята зеленого цвета, не вполне еще оформившиеся в петухов. Вот Володя Стефанов, земляк, выставив из-под пилотки-гребешка нос, выпятив грудь и отставив зад, над которым задорно топорщатся, наподобие птичьего хвоста, складки просторной, туго стянутой ремнем гимнастерки, усердно топает запеленутыми в зеленые обмотки ногами, которые тоже смахивают на куриные лапы из-за большущих, неуклюжих ботинок.
Однажды вечером, во время какого-то общего построения на главном плацу, когда после трудного дня каждое лишнее движение в тягость, мне вздумалось покритиковать неумелые команды старшины Бычкова, курсанта из сверхсрочников. Интересно, зачем он здесь, в ЧВАШМ, если выпускникам этой школы присваивается всего лишь сержантское звание? По его команде нам пришлось несколько раз поворачиваться, бестолково передвигаться с места на место, смыкаться и размыкаться — и я стал возмущаться вполголоса. В результате на следующее утро меня вызвал к себе командир роты. Шагая в ротную канцелярию, мучительно размышляю, почему меня удостоили такой чести. С успеваемостью все в порядке; на стрелковой подготовке трижды поразил круглую мишень из боевой винтовки, не выйдя из девятки, хотя у нас в отделении есть стрелки и получше; нарядов вне очереди не получал новых… Но путь до канцелярии очень короток: она находится на нашем этаже, поэтому ни к какому выводу я прийти не успел. Проверив перед дверью заправку, стучусь и докладываю по форме.
Командир роты, лейтенант Н., — очень выдержанный и культурный человек. За все время своего пребывания здесь я только два раза (до чего же мы мастера засекать чужие промахи) видел его возмущенным. Один раз, когда я «замечтался» в ротном строю, командир, проходя мимо, молниеносным движением идеально надраенного сапога подровнял носки моих ботинок, нахально выступивших на треть своей длины за общую линию, а в другой раз сделал резкое замечание курсанту Вавилову, который имел обыкновение слишком широко, не по-уставному, раздвигать носки: «Товарищ курсант! У вас что, яйца болят?»
С Вавиловым произошел и еще один смешной случай, но уже в курсантской столовой. К обеду там подавалась приправа — горчица. Понемногу на каждый стол. Вавилов, боясь быть обделенным, первый зачерпнул ложкой изрядную долю горчицы и положил ложку в тарелку. Кто-то из курсантов с помощью «разводящего», то есть черпака, разлил по тарелкам дымящиеся щи. Все принялись было за трапезу, но она была прервана самым неожиданным образом: Вавилов, со смаком и хлюпом сделав первый глоток, замер вдруг с широко разинутым ртом и по-карабасовски выпученными глазами, из которых по щекам катились крупные частые слезы. Остальные девятеро ребят, низко пригнувшись к столу, тщетно пытались ржать потише, но это было сверх всяких сил человеческих. Впрочем, к тому времени, когда к нашему столу неторопливо приблизился командир взвода, намереваясь сделать соответствующее внушение, наш жадноватый товарищ кое-как сумел произвести глубокий вдох и уже поспешно обрабатывал несвежим носовым платком сильно увлажненные щеки, а мы, не поднимая смеющихся глаз от тарелок, как ни в чем не бывало загребали ложками.
Комроты, выслушав мой доклад о прибытии, велел мне выйти и повторить все сначала. Затем внимательно изучил меня с фронта, повернул несколько раз налево, направо, кругом, после чего приказал мне привести себя в порядок и заставил ходить строевым шагом. Все это время лицо его оставалось совершенно непроницаемым, и я недоумевал… В заключение нашей встречи лейтенант сказал: «Так. Будем считать, что мне ничего не известно. Доносчиков не терплю. Но запомните навсегда одну простую истину: умничать куда легче, чем самому делать. Можете идти».
Только после того как за моей спиной закрылась дверь канцелярии и я вытер испарину со лба, всплыл в памяти укоризненный взгляд кротких, бараньих глаз курсанта — командира второго отделения нашего взвода. Во время тех вечерних «маневров» на плацу он чересчур внимательно вслушивался в мое ворчание. Ну и гусь, если не сказать хуже…
И вот наступил день принятия присяги. Это произошло в День военно-воздушного флота. Занятий у нас не было. Накануне вечером все начищено до блеска, начиная с личного оружия и кончая последней пуговицей, обмундирование тщательно отутюжено, подшиты белоснежные подворотнички.
После завтрака на плацу в торжественной обстановке, при развернутом знамени школы, курсанты, вызываемые один за другим к красному столику, поворачивались лицом к неподвижному четкому строю и произносили слова воинской присяги. Короткая, но какая весомая и емкая клятва! Каждый из нас знает ее наизусть и давно уже дал ее в своем сердце. А сейчас низкие и высокие, хрипловатые или звенящие, сурово сдержанные или прерывающиеся от волнения молодые голоса моих товарищей отчетливо звучат над площадью: «Я… гражданин Союза Советских Социалистических Республик… готов по первому приказу Советского правительства выступить на защиту своего Социалистического Отечества и защищать его… не щадя своей крови… и самой жизни для достижения полной победы над врагами…»
Подошла и моя очередь. Не берусь передать словами всех тех чувств, которые обуревали меня в те минуты… Помню только, как у меня перехватывало дыхание и закипали на глазах слезы от великой гордости и радостного восторга, переполнявших все мое существо.
После приведения к присяге начальник школы поздравил нас с присвоением высокого звания бойца Рабоче-Крестьянской Красной Армии и пожелал нам всегда носить это звание с гордостью, достоинством и честью. Итак, с этого дня мы полноправные члены боевого товарищества и спрос с каждого из нас станет соответственно строже.
Закончились выступления — раздались команды: «К торжественному маршу… по-ротно… дистанция… Первая рота — прямо, остальные — напра-во! Ша-агом марш!» Грянула медь оркестра. Роты проходили одна за другой безукоризненным плотным строем, четко чеканя шаг и держа равнение на Красное знамя.
Вечером к нам с концертом приезжали челябинские артисты, но, к сожалению, я заступал дневальным. Ребятам концерт понравился: обсуждение его продолжалось даже после отбоя — шепотом.
