1943 год

Я уже все-все вещи променяла, осталось барахло. И конины не стало. Стали шкуры из снега выгребать и резать их кусками. И потом палили и варили. Такая студень крепкая получалася, хоть в стену бей и не разлетится. И горячую ели. Я достала шесть лошадиных шкур. За одну шкуру отдала сапоги с галошами. Не давали нам даром-то шкур. Мы выгребли из снега их, а староста пришёл и говорит:- Не смейте даром брать (этому старосте в преисподнию попасть), и мы брали шкуры за вещи. За вторую шкуру я отдала кофту ватную, а за третью — шесть метров ситца. За четвертую- четыре метра сатину, а за пятую — кольцо золотое. Хоть оно тоненькое было, ну не за шкуру бы его отдать. А одна шкура даром досталась.

Приходит и мне конец. Сколь я была не сильная, и то сдалась. Стали ноги пухнуть. А в тыл никого не пропускали. Вот и стали умирать семьями. Вещи все проели. А немец никаких мер не принимает, либо вывез бы из поселка или бы дал работы да паёк хлеба.

И вот, первого марта 1942 года разрешили выезжать, а на станции Саблино не пускали, там патрули стояли. И вот десятого марта разрешили, мы тронулися в тыл. Сколотил муж саночки, положили ведро, кастрюлю, чашку, топор, одеяло, немного белья и пошли в путь. Прошли в первый день двенадцать километров, а во второй день  — четыре. И мой муж умирает, больше идти не может. Он тоже стал пухнуть. Я стала проситься к людям ночевать, что мой муж не может идти. А меня не пускают. Говорит женщина:- Нет-, я не пущу, он помрёт, что я буду делать, идите дальше. Пришлось проситься в другой дом. Купила я ему молока литр — отдала комбине. А за деньги купить молоко, то стоило тридцать рублей литр. А где, у нас таких денег нет. Вот и шли мы каждый день по десять километров, да по восемь километров. Прошли мы от поселка семь дней и спрашиваю,- далеко ли мы отошли от Ленинграда. А нам говорят, шестьдесят километров. Оказывается, мы шли кругом Ленинграда. Наша деревня с Московского вокзала. А мы вышли, где идёт дорога с Варшавского вокзала. А ведь, не знаем,- куда идём. И вот станция, помню, Гатчина, помню Сиверская, Дивинская, Луга. Это всё пешком шли.

А потом нас с большака прогнали немцы. Очень много лежало мёртвых, то парень молодой, то мать с двоими детьми сидит и обоих обняла и замёрзла. Так нам и не разрешили идти по большаку. И вот прошли мы, Лугу и нас влево погнали, идём влево. У нас стали подорожники к концу. Это я в дорогу напекла котлет из жмыха да конины. Кости-то дома огладали. А из мяса-то котлет наделала. Было полное ведро и кастрюля. Спрашивают нас: -Куда едете? А мы не знаем, куда глаза глядят. Только бы до деревни доехать на ночлег. Деревни стали друг от друга рядом. Большаком когда шли, то деревень не было близко. А по просёлочным дорогам деревни стали чаще. Харчи наши все вышли. Пошли мы по миру. Я везу, саночки, а Аня с Петей по одной стороне деревни, а муж по другой стороне. Вот, как проедем деревню, а за деревней отдыхаем.

Кому чего-нибудь дадут. Муж был очень плох, ему подавали. У него была палка с него ростом. Он без палки не мог идти. Его палка поддерживала. Я раз обозлела на него:- Хоть бы ты пошибче шёл, видишь, как мы голодуем. А все говорили, что за Дно уедете, там лучше будет. А нам до Дна-то не добраться, совсем голод. На ночлеге я продала его свитер шерстяной за кастрюлю картофеля. И тут же съели. Вот он мне и говорит: "Если бы ты такая была, я бы тебя положил на санки и повез. И тебя бы я не оскорбил. А ты меня оскорбила. Оставь меня и поезжай. Мне только надо два метра." А я сказала: "Как я тебя оставлю живого на дороге. Сына на дороге оставила и тебя тоже? Пока жив, пойдем."

И вот, как деревню пройдём, отдыхаем. Вшей, в голове у всех полно. Погода-то хорошая, март. Дни длинные стали. Как отдыхать, так и вшей искать. Сначала у Ани, потом у Пети и у мужа. А что подадут, посбираем, то и съедим. Соли подадут с картофелем и хорошо. И вот как мы колесили от Луги, угадали на Дно. Потом Порхов, Ошево, Дедовичи, станция Сушево. И приехали, в Великолукскую область. Там мы были сыты. А вот, когда мы подъехали к станции Дно, в двенадцати км, где мы ночевали, вот налетели самолеты, да и стали бомбить. А хозяева-то все встали и говорят: "Вставайте, бомбят." И они все ушли на улицу. А мы так устали, как легли на пол, так ребята и уснули. Я сказала хозяевам: "Мы не встанем. Что будет, убьют, то пускай убивают всех вместе." И они надо мной дивилися: "Ну и спокойная женщина, таких мы не встречали." А не знают того сколь я уже пережила и всего, видела страху. Вот доехали мы до хлеба и стали искать работы и где бы нам остановиться. Пока в дороге ехали, ведро прогорело и кастрюля прогорела, и топор украли. Осталась одна чашка. И на себя ничего нет. Берегла я три метра ситцу в дорогу, что если муж помрёт, положить не во что будет. Я не думала, что он выживет такую дорогу.

Вот десятого апреля как раз мы дошли до хлеба. А в деревне не прописывают. Как ночуем, так староста бежит и выгоняет — поезжайте дальше. А куда ехать — не знаем. Вот я дала старосте эти три метра и попросилася пожить неделю.

Вот пасха, праздник. Все бани натопили. Где мы ночевали, хозяйка и говорит: "Идите в баню, много зною." Ну по нашему, жарко. Вот мы и пошли. А там такие бани: на полу лед замёрз, а моются на полках. Я налила воды, Аню помыла, потом Петю. А сама стою на полу на льду. А вверху жарко. Пока я их мыла, все и стояла на льду. Пришла домой, ночевала. А утром хозяйка нам по яйцу сварила и ватрушкой угостила. Добрая женщина, пожелаю ей успеха во всех делах.

Поехали дальше. И вот меня так схватило, сперва знобило, а потом жар, температура. А я ведь никогда и не болела. И мы стали проситься ночевать. Время было мало, нас не пускают. Идите, мол дальше. Ну я не могла. Переночевали ночь. Староста бежит и гонит: "Уезжайте." А я сказала: "Я не могу идти, заболела." Тогда он запряг лошадь, да скорей меня на сани, да в другую деревню. И говорит: "Вас, чертей, я устал хоронить, каждый день сдыхают, много вас."

Ну у меня так окинуло губу, страсть глядеть, нельзя было открыть лица. И так долго болело, наверное месяц. А мы в бане не были с августа месяца 1941 года, девять месяцев. И вот на моё счастье, повстречала я соседку по окопам. Вместе жили в окопах в лесу. У неё трое детей и мать. А муж на фронте. Ей лет мало, не больше 26 лет. И она из леса ушла сразу в тыл и устроилася шить, портнихой заделалася. А мать с ребятами, где по миру походит, а где она заработает. И детей не бросила, мать есть мать. У неё были мальчики, год, три года, пять лет. Такие все маленькие. Я, когда жила в окопе, у меня была корова — и я им каждый день давала молока. Корова только отелилася перед приходом немца. Таких коров я не спривидывала. Чтоб так много доила. Я пять раз её доила и всё полное ведро. А девать-то некуда. Я и отдавала молоко. Вот я её и повстречала. Она мне сказала: "Ступайте в эту деревню, там моя мама живёт." Вот я туда и уехала. Правда, деревня бедная и небольшая. Вот я пошла искать работу или в поле пастись.

Я пришла в деревню Перхова, большая деревня. Пришла я к старосте: "Может что поработать, семья у меня четверо, муж, двое детей." А он и говорит: "Давай в поле коров паси, а муж у меня поработает. И дочку я к себе в няньки возьму."

Вот мы ушли из той деревни, где жила знакомая. И только пришли в первый дом, а женщина и говорит: "Отдайте девочку мне в няньки." У неё был мальчик. И вот я в этой деревне и пасла скот с Петей. А муж пока не мог работать и его староста стал кормить. А он с голодовки-то ел много. Да и стал пухнуть. Я и говорю: "Как ты хорошо поправляешься, такой стал молодой." А потом гляжу, он едва дышит, Я тогда ему не давала много есть. Говорю, что ты умрешь, нельзя много есть. А он на меня ещё обиделся, тебе мол чужого хлеба жаль. Ну и прошло, стал худеть и стало ему легче. А потом и поправился. А то он и говорить не смогал. Старый стал, 60 лет вполне дашь или 70, борода длинная, рыжая, редкая, неузнаваемый стал. А мне давали 50 лет, а мне 35-й год. И я тоже чуть-чуть не умерла. Купила четыре килограмма жмыха хорошего и продала Анины платья последние за два литра молока. Так наелися хорошо, досыта. Я и пошла работу-то искать. Пришла я в один дом, а меня старушка спросила: "Откуда вы, беженцы-то?" Я сказала, что от Ленинграда. Она заплакала и говорит: "У меня две дочери в Ленинграде, будут ли живы. Пообедай" - мне предложила. Я села, она мне щей жирных налила чашку, потом каши, масляной чашку, потом каши с молоком чашку. Я всё съела и пошла домой, а деревня была недалеко, с горы да в гору. Вот я с горы сошла, а в гору-то не могу. А со мной был Петя. Я сказала: "Петенька, иди за папой, я умираю." Петя побежал и отец идет ко мне. А у меня был пуд картофеля, я на что-то выменяла. В той деревне всего много было и дешево. Если бы пораньше туда уехали, то бы мы не были голодны и голые. Кто ушел сразу-то, дак так обжилися и хлеба себе заработали. А мы такую голодовку перенесли.

Вот, я домой-то пришла, легла, а мне нечем дышать. Я встану, хожу, а как опять лягу и опять умираю. Встала, да все живот-то отглаживаю книзу изо всей-то силы. У меня от жмыха-то разбухла, да и супа-то жирного поела. Вот пришла смерть, я прощалася с детьми: "Милые детушки, я умираю." А муж мне и говорит: "Меня ругала, не давала мне есть, а сама напёрлася. Вот и ходи." А я уж не могу с ним разговаривать. И всё глажу живот мну его, чтобы легче было и я всю ночь не ложилася спать, всё мяла живот, что есть силы. И у меня стали газы выходить. Уйду в коридор, выпушу, и опять хожу по избе. И опять всё глажу вниз. Вот так и от смерти ушла. Ну, я почему так мяла живот? У меня было на факте.

В 1931 году у нас было две коровы. Одна отелилася, а вторая нет. Вот у второй коровы вымя стало такое большое, соски стояли. Надо было ее доить, а как доить?- Ещё не отелилася. Ну, стали мы её доить. И первое-то молоко клейкое. И мы его отдали теленку. Вот его с этого-то молока и вздуло. Лежит, едва дышит, сдыхает. Вот, мы взяли пучок соломы, да и давай его растирать книзу что, есть силы. Пока он не оправился, всё его терли. Так получилось и у меня. Жмыха, да суп жирный. Вот так же я сама себя и лечила. Ну, дети были малы. Аня и Петя спали. Они этого не помнят, наверное.

Вот лето отпаслася. Нас кормили хорошо, мы поправилися, ели досыта. Ну, слёз у меня река прошла. Во-первых, я плакала по сыну, без поры, безо времени погиб невинный ребенок. А во-вторых, посмотрела-бы моя бабушка,что я в поле пасусь. У нас и в роду-то не было никого, кто бы в поле пасся. Помню, когда я жила в пастухах, а жила я там, где моя дочь Аня жила в няньках, и вот она идёт ко мне и горько-горько плачет. Я спросила: "Что ты, доченька плачешь?" А она слов не выговаривает: "Мама, моя хозяйка сказала, что Нюра, неси пастушке есть." А пастушка-то моя мама. А я ей говорю: "Доченька, не плачь, только бы нам живыми остаться. Мы всех здесь оставим и побирах, и беженцев, и пастушек." И вот моя дочь и пошла домой, успокоила я её. И вот, так летом я паслась в поле с Петей, Аня жила в няньках, а муж стал работать из-за хлеба. Где работал, там и жил. А мы стояли по три дня у одного хозяина, у другого. Кормили нас очень хорошо, деревня сытая. Очень там много вишни, яблоней. Как весной расцвело, не видать-то домов. И жили там — войны не видели. Деревня от большака побольше километра. Немец проехал ходом на Москву. Колхозы все разделили по едокам, хлеб и скот. Ну, мужиков всех забрали на фронт. Сегодня отправили, а на завтра немец пришёл. А староста был, 60 лет ему и сыновья у него — два сына на фронте и два сына с ним — 17 лет и 13 лет. Староста был вор и двор, очень умный, немцу платил и партизан не выдавал.

Лето мы отпаслися в поле, собрали хлеб и картофель. Нам дали один пуд хлеба с коровы и одну меру картофеля. А было двадцать две коровы. И заработали мы хлеба около 30 пудов и картофеля 30 мер. Осенью дали нам пустую избу. Мы с мужем наделали кирпичу, сложили нам печь и стали жить. Народ там очень добрый. Как придёшь к кому, то уж без обеда не отпустят. Муж заработал шерсти. Я стала зиму прясть, и вязать. Стала я Аню приучать вязать. Связала я мужу свитер чёрный, а себе платок шерстяной. Купили за пуд хлеба матрац, набили соломой. Потом и второй матрац купила. Ещё купила простынь, да пополам, разрезала, и связала, два подзорника. И устроила постель. Какая была радость, мягко на матрасе спать стало. Муж сделал кровать, деревянную, совсем хорошо.

Война идёт. Мне стали говорить, что приходили партизаны и они говорят, что немца от Ленинграда отогнали и северную дорогу освободили. Я ещё больше плакать,- куда мы заехали, на край белого света. Вот начинается тревога,- где партизаны убьют немца, то немцы эту деревню сжигают. А то, вешают. Виноват ли, не виноват, а попался и на виселицу. Много стали расстреливать. Стало как и под Ленинградом, а до этого там жили спокойно.

Наступает 1943 год. Слышим, у немцев траур. В селе Хряпьево, там был немецкий штаб, и говорят, что много немцев взяли в плен. Они повесили чёрные плакаты, три дня висели. Говорят в народе, что Сталинград наши взяли. Потом сколь немцев нагнали, а потом пленных нагнали дорогу чинить. И вот как они работали. Четверо пленных в телегу впряжен, а трое сзади помогают. А как они все были оборваны. У кого одна нога в ботинке, другая в калоше. А кто в сапогах и пальцы голые. Кто во рваной фуфайке. А у кого пол шинели оторвано. Грязные, голодные. И вот, насмотрелись мы и пошли к пленным поесть дать. Соседи напекли лепёшек, кто гороховых, а кто ржаных. А я наварила ведро картофеля, всю очистила, посолила солью, и пошли. Вот идём по дороге и по сторонам кидаем. А они так и хватают. Кто ловчее, тот больше схватит. Останавливаться нельзя было, а то немец плетью оденет по голове. Вот я ходила два раза и носила картофеля. А потом не стали разрешать.

Я повстречала одного пленного из нашего Чухломского района. Ну, сельсовет разный, а рядом. Спросила я его где попал в плен. Он сказал под Москвой. Я спросила какая семья. Он сказал,- мать, жена и дочь. А вот, жив ли он уже, не знаю. Ну, пленных 43-го года стали лучше кормить. А кто попал в плен в 41- м году, то тех нет в живых, их уморили голодом. В Саблино был лагерь пленных, 1000 человек, а осталося 100. В скорое время один сбежал и рассказывал, что там очень издевалися. Смогаешь — иди, а упал — тут же пристреливали. Ну, мне много пришлося видеть пленных в лагере, когда я ходила менять конину под Ленинградом, насмотрелася. Раз иду, а пленные поили лошадей. Они не смогли ведро воды поднять, а двое одно ведро несли и то, болтались из стороны в сторону. А немец кричит — раус, раус. Это значит, быстрее идите.

А потом немцы поймали партизан. Один лейтенант был. Его выдала женщина, его забрали и расстреливали. Опять, как нас. Потом пришёл приказ, чтобы всех, беженцев отправить в глубокий тыл. И вот староста всех отправил. А нас, три семьи не хотел отправлять, хорошие были люди. Две семьи были с Вырицы. Ну, ему потом предупредили — если не отправишь, то штрафу получишь. И вот в апреле месяце нас отправил староста на станцию Сущево. А как нам не хотелось трогаться. Привыкли, да и сыты стали и оделися. Купили холста, да по рубахе сшила, да шерсти муж заработал, ему свитер связала. И вот напекла шесть хлебов в дорогу. И у меня всего богатства — два мешка сухарей и ничего было больше не надо, только бы хлеб.

И вот, погрузили нас в товарные вагоны, а куда повезут, не знаем. Кто говорит — В Латвию, кто — в Эстонию. А кто говорит — в Германию. Кто куда, а нам было безразлично. Все так напуганы, не могу сейчас представить. Ну, умирать не хотелося, охота дожить, когда воина кончится. Привезли нас во Псков и там мы стояли всю ночь. Нас заперли в вагонах, сказали,- ссыте и срите, вас не выпустим, пока не придет время. Оказывается бомбили наши аэродром. И мы стояли до света. А рассвело, мы поехали дальше. А за нами шел состав с орудиями. Мы-то проехали, а орудия-то взорвали. Вот была тряска, дома тряслися. Нас привезли в город Остров и высадили. Никуда больше не повезли.

Везде нас было много беженцев, хороших не было. А всё старые да малые. А в Германию увозили молодежь. А куда нас? И вот всех погнали нас в баню, а вещи оставили на платформе. Господи! Подумаю сейчас, прямо не могу. Я оставила дочь Аню в мешках, а нас в баню погнали всех. А баня-то большая, военная. Нас всех, как скотину, в одну баню, мужчин и женщин, и детей, и девушек лет по 18, всех вместе. Девчонки стесняются, а немец ходит с резиновой плетью. Как даст по спине, так и завьешься, вот все и были вместе. А вещи все жарить повезли, будто вшей много. А вещах-то Аня. И как её только немцы не убили.

А сейчас, как вспомню, прямо сердце разрывается. И вот немец включил душ, а дети-то как испугалися, да как рявкнут. А немец держит уши и говорит,- капут, капут,- от шума. Потом все оделися, погнали нас опять на эту же платформу. А евреев всех отдельно, их было пятнадцать семей. Забрали ихние вещи и на расстрел. А нас всех в большое здание в барак. Полный набили, сесть некуда. Вот на второй день нам дали хлеба по триста граммов и поллитра бритки. Это мы в первый раз получили немецкий паек. А вещей-то у меня было всего, два мешка сухарей, да мешок хлеба испекла, и два матраца домотканых. Для меня главное был хлеб и ничего больше не надо. И зачем только я заставила Аню вещи стеречь. И вот три дня мы сидели на своих, мешках и спали сижу, кто как сумел.

И вот, воскресенье, месяц апрель, а какое число, мы никто не знали. Числинника нет, газет тоже нет. А месяц сказали апрель. Приехали за нами подводы и повезли нас в заставу, на границу с Латвией. Нас было триста человек. Привезли, стали давать паек, хлеб с бриткой, да свои сухари, можно жить. Нас поселили семнадцать человек в одну комнату, а комната восемнадцать метров. Спали мы ноги к ногам а головы у стены. Постель не постелишь . Кто в чём ходил, в том и спал, не раздевалися. И прожили там семь недель от Пасхи до Троицы. А какого числа была Троица, не знаю. Только помню, нас везли, а народ-то все шли на кладбище и сказали,- сегодня Троица. Да, а я вспомнила Троицу — как я к бабушке в гости ездила. Да как я наплакалася. Лучше бы было умереть, чем так жить. Поглядела бы на меня, бабушка.

Когда мы жили в заставе, приехал волостной к нам и говорит коменданту и завхозу, что хороших людей отбери в нашу волость, а вшивых в Пустошинскую волость. А вшивые-то были от Старой Русы. А нас, ленинградцев, всех в Пальцовскую волость. И нас, три семьи, в деревню Тупицыно направили, а там кого куда. Пожили мы в Тупицыно три месяца и переехали в Пупорево. Муж там работал и попросил волостного, чтобы дал нам отдельный угол. А я осталася в положении, поправилися от голода и сотворили беду.

В Великолукском районе народ очень добрый, а когда нас привезли в Остров, то народ совсем не такой, что звери, такие несознательные, просто идиоты. Это в той деревне, куда мы вначале попали и где прожили всё лето 43-го года. А когда переехали в другую деревню, то там народ добрее в Пупорево. Ну всё равно, мы были чужие, беженцы. Я в этой деревне косила, жала, картофель копала. На работу я была хлесткая.

И вот, в сентябре месяце мы переехали жить в Пупорево в школу. В Пупореве была капитальная школа и очень большая. Когда пришел немец, то школа была не нужна. Свои же и сказали, на что нам школу, раз землю разделили и хлеб. Колхозов не стало, мол будем жить, как раньше жили. И школу нарушили. Все парты растаскали и скамеек наделали. И в 41-м году там сено валяли вместо сарая. В 42-м году сделали клуб, танцевали. Правда, зал хороший был. В 43-м году сделали церковь. Выпилили капитальную стену, сделали огромное здание. В одном конце пол подняли, сделали, алтарь. Навозили икон из церквей, на иконы навешали полотенцев, украсили иконы цветами, и нашли попа.

И первую службу я запомнила. Был праздник Кузьма, это было 14 июля 1943 года. А я и Аню и Петю взяла с собой и пошли молиться. А мы-то жили тогда в Тупицине. Подхожу я и гляжу — школа, а на крыше крест стоит. Я сразу изумилася, что такое за чудо — в школе и церковь. Я, конечно, любопытная, расспросила — как и почему и когда и кто это сделал и когда что было.

И вот когда я осенью приехала жить, в этой церкви кухня-то школьная была пустая. Но печка разворочена, и задвижки вынуты и стекол в раме нет. Вот мы окно заколотили досками и одно стеклышко, вставили, чтобы свет видеть. И вот, стала служба каждое воскресенье. Ходили молиться много народу, а главное, много беженцев, и все горем убитые. Война, да все без крова.

Вот, один поп послужил, да какая-то суматоха произошла и поп убежал. Вдруг второй приехал, звали его Отец Иоан. Ну и поп. Службу всю знал, ну и пил, и с посестрой жил, это по нашему любовница. Денег подавали на блюдо много. За одну службу получал по семь-восемь тысяч. А деньги-то были красные, тридцать рублей бумажка. А самогонки литр стоил восемьсот рублей или тысяча. И вот он брал этой самогонки и пил. Попу всё несли миряне, кормили его. И мясо, и масло, и яички он не проедал.

Люди там жили очень богато, хлеба у них было много. Скот колхозный разделили по едокам. У кого маленькая семья тому давали одну корову. А у кого большая семья, тем по две коровы. Так и коней. Ну у сытых и мы были сыты. Пошли работать за хлеб. Работы мы не боялися. Ну только очень было обидно. Одни жили и барствовали, а я раба. Куда пошлют, туда и шла. Только бы накормили. Которая хозяйка плевка моего не стоит. А она хозяйка, а я раба, подчиненная.

И вот мы живём на кухне. А поп живёт с посестрой в учительской комнате, когда там школа была. И вот он приходит к нам и говорит мужу: "Павел, ты иди служить ко мне дьячком." А мой муж и говорит: "Нет, я не могу этого делать, может, что другое." А поп настаивает, чтобы шёл. У попа власть была он что хотел, то и делал. А немцы к нему, пастырь, пастырь. Тогда поп и говорит: "Ты, коммунист, ты богу не веришь. Чисти моего коня." Муж согласился, а то выгонит из комнаты. Потом поп пришёл и опять говорит: "Не пойдешь служить?" Муж сказал: "Нет." "Тогда я беру сына твоего." А Пете было десять лет, он с 1933-го года, а был 1943-й год. И взял Петю подсвешник носить, да кадило. Ещё он взял, двух мальчиков беженцев. Одному 15 лет, а второму 16. Сшил им ризы. И вот они ходили по церкви. А мужа всё посылал молиться. Как-то муж и его товарищ выпили и пошли в церковь, стоят, а руки поджали к сердцу. А поп увидел их да и бежит с крестом. Молись, говорит. А я только и караулила, чтобы у меня уголья не потухли. Петя бежит: "Мама, давай угли, кадило погасло." Бежит и дрожит от страха, что поп заругает. Я раз пришла в церковь и гляжу как он издевается над ребёнком. А со стороны видят люди и говорят: "У этого ребенка наверное нет родителей." Когда кончилась служба, я сказала не попу, а его посестре: "Я больше не пущу Петю служить, он над ним издевается." Тогда поп стал получше.