Молодые офицеры австрийцы славянского происхождения познакомились с нашей молодежью, играли в теннис и ухаживали за барышнями, особенно запомнился граф Коловрат.
Украинизация была только в названиях официальных учреждений. Полиция называлась «noвiтoвa варта», казначейство — «державна скарбница», на марках была надпечатка украинского герба «трезуба», а деньги ходили самые разнообразные: австрийские кроны, керенки, а больше карбованцы и гривны. Ценились же больше всего царские деньги, которым больше доверяли. Были и Одесские деньги и Елисаветградские, а в Александрии кооперативное еврейское общество «Эзра» выпустило свои боны.
Я поступил во вновь открытую смешанную гимназию. Все преподавалось по-русски, но изучался украинский язык, что мне очень нравилось, не знаю почему. Так как помещение мужской гимназии было занято постоем войск, мы занимались по очереди по три часа в день, что было очень весело.
За этот краткий период украинизации я все же сохранил кое-какие сведения на всю жизнь. Вторым источником были украинские песни, которые мама всегда пела, сидя с очередным рукоделием. Так я узнал и «Реве та й стогне Днiпр широкий», «Сонце низенько», «Ой на гopi та й жнецi жнуть» и «Шумить i гуде, дрiбен дощик iдe…», и вот, впервые за столько лет, услышал в Париже в восьмидесятых годах по телевидению хор кубанских казаков, как вдруг запели «Наварила, напекла, не для кого — для Петра, ой лихо, не Петрусь, бiле лице, чорний вус». Кроме как от мамы, никогда нигде не слыхал этой песни.
Вообще, в городе все говорили по-русски с украинским акцентом и кое-какими украинскими словами.
Ежегодно на Покров, то есть 1 октября, была ярмарка за мостом через Ингулец, возле хутора Березовка. Помню ряды глиняных кувшинов, макитр и горшков, свистульки, которые мне покупали, а также медовые пряники. Была, конечно, и деревянная расписная посуда и ложки, я просил купить ложку и ею ел за столом борщ. Был балаган для стрельбы по глиняным трубкам. Однажды один офицер метко все перестрелял, к ужасу хозяина, но офицер, конечно, оставил бедняге все выигрыши-призы.
Электричество не работало, керосина и свечей не было. На стол ставили жестяные «коптилки» с постным маслом с фитильком. Освещение получалось слабое, и долго вечером не сидели.
Ворота назывались «брама», калитка — «фортка», колодец — «криниця», стул — «стуло», зал — «зало», господа были «пани» и «панi». Народ же в основном говорил по-украински, и потому украинский язык несправедливо назывался мужицким, хотя был певучий, мягкий, вполне славянский. Все это мирное положение продолжалось до падения гетманской власти в Киеве и ухода немцев. Все «сичевики», «гайдамаки» и «сердюки» куда-то рассыпались, и наступили хаос и неразбериха.
Чуть ли не каждые три дня появлялись новые атаманы со звучными именами Шуба, братья Лантухи… и т. д. Сперва появились петлюровцы. Это была банда атамана Григорьева. Григорьев был родом из Александрии — штабс-капитаном царской армии и георгиевским кавалером. Первое знакомство было благополучно. Вошли парни в папахах со штыками и спросили: «Зброя е?», то есть «Оружие есть?» Сказали: «Немае», потоптались и ушли, но поставили на улице часового с винтовкой. Дядя Жорж вышел и спросил: «Ты чего стоишь?» — «Сказали, щоб стояв, я i стою». — «Ну, можешь идти». Он и ушел. Совсем мирно.
Однажды появился еврейский батальон из Кременчуга, григорьевцы устроили им засаду и всех перебили.
Мы заложили окна подушками, но были разбиты стекла, или, как у нас говорилось, «шибки».
В это время начиналась борьба белых на Дону и Кубани. Один из моих кузенов, Герман Михайлович Ягелло, в Ледяном походе был ординарцем у генерала Алексеева, а корнет Долинский был адъютантом у генерала Корнилова, он и второй адъютант Хан Хаджиев были в соседней комнате, когда был убит генерал Корнилов.
Григорьев был большим патриотом Александрии и все, что грабил в других местах — а делал даже налеты на Одессу, — гнал в Александрию и раздавал всему населению. Сахар, которого не было, отрезы мануфактуры, кому что придется; все ученики гимназии получили по пять фунтов сахару и по отрезу материи. Сын и дочь Григорьева учились у нас в гимназии. Как уже было сказано, Григорьев закончил жизнь трагически, на встрече с Махно — жена Галина Кузьменко застрелила его в упор.
В декабре красные перешли в наступление и вторглись в Украину. У нас появились «червонi козаки», это были настоящие ужасные бандиты, которые стояли у нас 16 дней. Нам поставили пять человек с лошадьми. Надо было их кормить «каклетами», чтобы все двери были открыты, и ежедневно делали обыски и крали, что понравится. По вечерам заставляли играть с ними в «лата», то есть в лото, на мелкие деньги, и если выигрывали, то благородно отказывались от выигрыша. По слухам, когда ушли, захватив серебряные ложки, то их всех перебили какие-то другие бандиты. Нам все время грозили, что поставят к стенке.
Потом пошла чехарда, приходили одни, а завтра — другие, один момент пришли китайцы — они расположились в женской гимназии и за несколько дней пребывания абсолютно загадили все помещения.
Когда пришлось увидеть уборные в Москве и других местах, я вспомнил этих китайцев. Это было первое достижение советской власти.
Во время очередного обыска обратили внимание на фотографии наших родных — офицеров… Говорят бабушке: «Ваши сыны у белобандитов служат…» — на что бабушка ответила: «Это вы бандиты, а мои сыновья кровь за Россию проливали». Забрали с места в ЧК, вели посередине улицы под конвоем. Бабушку привели в ЧК. Два следователя допрашивали, за что арестовали. Потом стали совещаться на идиш, но бабушка, зная немецкий язык, уловила «альте гоиме гешосен», то есть расстрелять, однако старший сказал: «Нах хаузе видергеен мамеле», и бабушку отпустили, у него была, вероятно, «мамеле» где-нибудь в Балте или Голте.
Два брата Вербицкие устроили у нас «Советскую студию живописи и ваяния», для этого был реквизирован у нас зал, так как в зале были колонны, что придавало какой-то античный вид. Мы были очень довольны, это избавляло от постоянных постоев красноармейцев. Ученики в основном были мальчики и девочки, мои друзья. Тут я узнал слова «натюрморт» и «пленэр», так как рисовали помидоры и огурцы и пейзажи за городом. Все это было очень весело. Когда пришли белые, то оказалось, что художники — гусарские офицеры, и они сразу уехали в Добровольческую армию, так же как и четыре офицера Кинбурнского драгунского полка, бывшие «военспецами» в учреждении, называемом «Всеобуч». Кого они обучали — неизвестно, так как босяки из красных банд в учении не нуждались.
Подошел июль 19-го года. В один прекрасный день послышалась канонада, потом спешно уходили банды, помню, на левом фланге шел молодой парнишка с винтовкой на веревке и босой ногой подбрасывал полудохлую несчастную кошку. Потом наступила зловещая тишина. Проскакали чекисты, матрос Малина и Несмачный — где-то несколько выстрелов, — и вот перед нашим домом появились конные казаки-кубанцы генерала Шкуро. Разъезд человек пять. В оборванных черкесках, на головах ввиду жары соломенные «брыли». Сразу заехали к нам на двор, и вскоре вошла в город на ночевку целая дивизия генерала Шифнер-Маркевича — конного корпуса генерала Шкуро. Оставили комендантом хорунжего Быковского и пошли дальше на Екатеринослав.
Появились все наши скрывавшиеся офицеры, надели погоны и пошли получать назначения.
