Дневник чиновника - 59

3 января, четверг.

   Едва только рассвело, как я уже был на ногах, чтоб бежать к Дмитревскому с моим "Артабаном". Но зачем ходил я к нему, окаянный? Все мечты мои, как хрусталь Альнаскара, разлетелись вдребезги, и я разженился с любимою моею идеею -- видеть когда-нибудь "Артабана" на сцене; эту идею, бог ему судья, вселил в бедную мою голову Гаврило Романович, ангел доброты, но в этом случае демон-соблазнитель. Не беда, что пятимесячный труд мой невозвратно пропал, но беда в том, что я потерял доверенность к самому себе и к своему таланту и превращаюсь опять в переводчика и сочинителя разных дюжинных опер и пошлых арий. О weh, о weh! {Увы, увы! (нем.).}

   В десять часов утра я был у нашего Росциуса, который принял меня необыкновенно ласково. Он был одет точно так же, как и вчера, и сидел в больших креслах. "Очень, очень рад, душа, -- сказал он, -- видеть вас и прослушать трагедию вашу. Садитесь сюда в кресла, а я посижу на диване, но прежде надобно запереться, чтоб нам не мешали". Он встал и запер дверь. "Ну, теперь начните, да читайте не торопясь: у нас времени много". Я начал читать, по наставлению Мерзлякова, громко, но Дмитревский остановил меня, примолвив: "Лучше потише, душа, а то устанешь". Я переменил тон и дошел до конца 1-го действия -- и что ж? Дмитревский заснул! Я остановился, но он, вдруг очнувшись, вскрикнул: "Прекрасно! Да на каком мы действии остановились?". При этом вопросе у меня опустились руки, и я хотел сложить тетрадь свою, но Дмитревский настоял, чтоб я продолжал чтение. Кое-как добрался я до конца пьесы и спросил сонного моего слушателя, что он о ней думает и может ли она быть представлена на театре. Дмитревский отвечал, что трагедия точно отличная и прекрасно написана, но что есть некоторые длинноты и уж слишком страшна, так страшна, что, по мнению его, _з_р_и_т_е_л_и_ _н_е_ _у_с_и_д_я_т_ _н_а_ _м_е_с_т_а_х_ _с_в_о_и_х; что она сделала бы огромный эффект на сцене французского театра, потому что французская публика скорее поняла бы и оценила ее красоты и великолепие стихов; что, конечно, экспозиция немножко растянута, сюжет развивается медленно, что заметна некоторая путаница в расположении сцен, а в развязке какая-то внезапность и что самые стихи можно бы смягчить и ближе применить их к характерам персонажей, но что, впрочем, все прекрасно, бесподобно, восхитительно!

   Я обомлел от удивления, слыша от Дмитревского такие неопределенные похвалы вместе с такими ясными намеками на негодность моей трагедии и вспомнил слова дедушки. Господи боже мой! да из чего же было все это пустословие? -- чтоб мне дать почувствовать, что мой "Артабан" никуда не годится. Эх-ма, старик! сказал бы напрямки -- и дело с концом. А то: "все так прекрасно, что хоть плюнуть, и все так бесподобно, что хоть за окошко брось!". Но видно не я первый, не я и последний.

   Чтоб не обнаружить пред стариком моего огорчения и не показать ему, что я понял его намеки, я не вдруг оставил его и завел речь о настоящем составе русской труппы. "Есть прекраснейшие сюжеты, -- сказал он мне, -- и с большими талантами. Советую посещать русский театр чаще: в трагедиях вы увидите Шушерина и Яковлева, которые могли бы назваться первоклассными актерами, если б не были избалованы нашею публикою и всегда старательно выполняли свои роли. Увидите молодую Семенову, которая подает большие надежды. Что касается до актеров комических, то мы имеем двух-трех человек таких, которые могли бы с честью стоять на ряду с лучшими комиками прежней французской сцены; например Рыкалов и Пономарев; первый в ролях a manteaux и в financiers {Роли плаща и денежного туза (франц.).} превосходит даже Крутицкого, а последний -- грим необыкновенный, потому что не карикатура, но естественен и отлично понимает свои роли; жаль только, что память начинает изменять ему. В операх первое место принадлежит Воробьеву: несмотря на утрату голоса, он настоящий буф, в роде итальянских буфов, только гораздо благороднее их и одарен удивительно сообщительного веселостью. Молодые Самойловы также очень хороши; очень жаль, что Самойлова не играет в комедиях: это была бы превосходная субретка, особенно в комедиях Мольера; живость в разговоре, свобода в телодвижениях, очень выразительная, простодушно-плутовская физиономия и необычайная естественность -- все обличает в ней, что она могла бы быть великою комическою артисткою, а между тем она играет русалок и подобные роли, которые будут со временем гробом ее таланта. Да как быть? Всему свое время, и русалкам также!". Я спросил у Дмитревского, читал ли он новую трагедию Озерова. "Слышал ее два раза, -- отвечал он, -- и сверх того видел ее репетицию на сцене. Нечего сказать, трагедия прекрасная и так пришлась теперь кстати: много превосходных патриотических стихов, которые публика, конечно, не оставит применить к настоящим обстоятельствам. О трактации сюжета теперь рассуждать не время, поговорим после представления, когда поуменьшится общий интерес".

   Дмитревский проводил меня до лестницы, взяв с меня слово не оставлять его моими посещениями. Но что в том прибыли? Эта учтивость не возвратит мне собственного моего уважения к моему таланту.