Меня спрашивали после войны, почему я знаю немецкий язык, которому я учила после войны офицеров в Самарканде и школьников в Нукусе. Я обманывала, отвечая, что научил сосед-немец в Ялте. Всю жизнь я таила от вас то, что была в Германии, в Брюсселе и в Париже. Я знала, что если вы будете писать в анкетах, что ваша мама была за границей, то вас будут считать детьми немецкой шпионки. Только после развала КГБ я смогла рассказать вам всё.
На самом деле я выучила немецкий язык в Германии, куда немцы, кажется, в 1942 году вывезли наш детдом. Мне тогда было 15 лет, но выглядела я лет на 10, такой была маленькой. В Германии нас высадили у посёлка Alt Holz , недалеко от Лейпцига. К нам подходили немцы и выбирали – кого взять. Я сидела в обнимку с русской девочкой, с которой сдружилась в дороге. Мы надеялись, что нас кто-нибудь возьмёт вместе.
Один из тех, кто выбрал русскую девочку, был эсэсовец. Он был строг, ругал свою жену, бил её, а мою подружку заставлял много работать и не позволял мне общаться с ней.
Того человека, который выбрал меня, звали Альфред. Он был владельцем ювелирных мастерских в том посёлке и магазина в Берлине. Я не помню его фамилию, как и имя его жены. Как я сейчас поняла - она была еврейкой и редко появлялась в посёлке, потому что Альфред скрывал её, откупаясь от полиции. Жена Альфреда любила меня и называла дочерью.
У Альфреда была мать, я звала её Умма. Когда я начала говорить на немецком языке, то рассказывала ей о Крыме и о своих родителях. Мы с Уммой жили в тихом посёлке, в густом сосновом лесу, в котором не видно было домов за деревьями. Я каталась по посёлку и в лесу на велосипеде, могла оставить велосипед около кинотеатра и смотреть кино. Никто не гнал меня из кинотеатра, хотя все знали, кто я. Иногда с Уммой я стирала белье. У Уммы были большие баки с бельём, а мне она давала маленький тазик. С нами жил пёс, Морхен. С Морхеном я бегала в лес, он играл со мной в прятки, убегал от меня. Его голова выглядывала из-за дерева только тогда, когда я начинала плакать, и опять исчезала, если я переставала плакать.
У Альфреда была дочь Гизела, двадцати лет, очень похожая на отца. У Гизелы был жених, который воевал на фронте. А ещё у Альфреда была племянница Тея, дочь его сестры, светловолосая девочка. Обе любили меня и когда приезжали из Берлина, играли со мной как с младшей сестрёнкой, причёсывали, заплетали косы, надевали на меня разные платья, как на куклу. Один-два раза в месяц меня возили в Берлин, где сёстры гуляли со мной, взяв за руку, но разрешали говорить только шёпотом, чтобы не выяснилось, что я не немка. Мне не разрешали одной выходить на улицу в Берлине, но однажды я ослушалась и потом начала спрашивать прохожих – как найти свой дом. Меня схватил за руку какой-то мужчина и начал звать полицейского. Альфред вышел на улицу и увёл меня от него.
В Берлине, в оперном театре, когда я впервые увидела балет, где женщины танцевали с открытыми ногами, чего никогда не видела в Крыму, то так поразилась, что чуть не закричала от удивления. Мне успели прикрыть рот Тея и Гизела. А во время другого спектакля злодей крался к хорошему герою спектакля, чтобы убить его, – я опять закричала, предупреждая его. После этого меня в театр не брали, но мы гуляли иногда по магазинам. Когда я показывала на что-то и говорила – «Es ist shon», мне дарили понравившуюся вещь. В новогодние праздники меня ждала под ёлкой самая большая куча подарков.
Война подходила к концу. Военные забрали меня для работы на завод, где не хватало рабочих. Когда меня уводили, мы все плакали. Я работала в подземном цеху в Троймблицене, где упаковывала пачки с патронами. Моя начальница, немка, звала меня «meine Tochter» и не давала тяжёлой работы. Да и не могла я её делать, слишком была слаба.
Старшие девушки и женщины догадывались, что завод могут взорвать вместе с нами, но русский танк успел проломить ворота завода и освободил нас. Две девушки-латышки предложили мне бежать в Европу, чтобы не возвращаться в большевистскую Россию, а я хотела вернуться к маме.
Эшелон в Россию формировался в Париже, куда семья Альфреда проводила меня, дав чемодан, одежду, фотографии и адрес родственников в Брюсселе, чтобы я навестила их по дороге. Родственниками семьи Альфреда была чудом уцелевшая молодая семья евреев с шестимесячным ребёнком. Отец жены до войны был владельцем ателье, где шили плащи. Его и всех их родственников убили фашисты.
Я гуляла в парке с ребёнком и ждала, когда сформируется эшелон в Россию. Отец ребёнка просил меня остаться, говорил, что я похожа на его погибшую сестрёнку. Но я очень хотела найти свою маму. Поехала в Париж, где получила документы и откуда приехала в Москву.
В Москве я заболела, была высокая температура, не было сил носить чемодан. Попросила соседей на Казанском вокзале присмотреть за ним, пошла компостировать билет, а когда вернулась, то соседи исчезли вместе с чемоданом и, самое обидное, с фотографиями. Наверное, чемодан был слишком большой, красивый, кожаный.
Эшелон в Россию формировался в Париже, куда семья Альфреда проводила меня, дав чемодан, одежду, фотографии и адрес родственников в Брюсселе, чтобы я навестила их по дороге. Родственниками семьи Альфреда была чудом уцелевшая молодая семья евреев с шестимесячным ребёнком
Доехала до Ялты, где никого не нашла, все соседи и родственники исчезли. Пришла к своему дому, но там жил какой-то милиционер или военный. Несколько ночей я спала под лестницей своего дома, ходила в горисполком, требовала жилье или комнату, пока меня не отвели в милицию. Я возмущалась, говорила, что война кончилась и что я приехала в свой дом. Почему-то милиционеры хохотали. Я не знала, что всех моих родных и соседей Сталин выслал из Крыма. Одна женщина-милиционер уговорила меня не упрямиться и ехать в Узбекистан, потому что узбеки родственный мне народ и там много фруктов. А иначе, сказала – «Тебя под конвоем отправят на Урал или в Сибирь и ты там погибнешь». Когда я очнулась от обиды под лестницей, где долго плакала, то сама пришла в милицию за направлением в Узбекистан.
