Теперь, когда определился план, как мне идти к моей цели, я поехал домой, обдумывая по дороге, как обмануть жену. Скажу, что еду в Белосток недели на две. Для чего сочинил очень большую и сложную ложь: будто бы моя тётя из Белостока, сестра матери, богачка, просила родственника своего мужа, который едет в Бриск, заехать в Вахновичи и посмотреть, действительно ли я такой способный молодой человек, как обо мне говорят. Если да, он меня захватит в Белосток, где она, тётя, уже добудет мне хорошее место, которым я буду доволен. И этого родственника, собравшегося в Вахновичи, я будто бы как раз встретил в Бриске, понравился ему, и он мне предложил съездить домой за вещами и ехать прямо в Белосток.
Ложь большая и сложная. Мне, по правде говоря, трудно было в первый раз в жизни лгать. Это для меня было хуже смерти. От одной мысли об этом я, сидя в крестьянской телеге, сильно покраснел. И всю дорогу боролся с собой и страдал: сказать ли моей жене такую большую ложь и стать зато образованным человеком или остаться ешувником в деревне, среди крестьян и свиней? Но я себя преодолел, твёрдо решив исполнить свой план.
Приехав домой, я тут же сообщил жене великую новость: так мол и так - дело, удача, внезапная встреча с тёткиным родственником в Бриске, его ко мне расположение, и т.д.
«Великая новость» произвела на жену впечатление, и мне стало ещё тяжелей на душе при виде того, как жена, бедняжка, напрасно ею взволнована.
Естественно, я пообещал забрать её в Белосток, очень красивый город, полный учёных и просвещённых людей и проч. достоинств. Жена осталась спокойной и довольной, а я смог собраться в дорогу на законных основаниях, взять все необходимые вещи, упаковаться и - уехать.
Всю дорогу лились и лились мои слёзы - от жалости к моей обманутой и оставленной в одиночестве жене.
В Бриске я повидался со своими маскилями и тут же нанял до Белостока, находящегося в восемнадцати верстах от Бриска, тарантас, запряжённый тройкой лошадей. Плата с человека была рубль пятьдесят.
Но поездка моя в Белосток оказалась такой интересной, а также такой тяжёлой – так когда-то ездили – что стоит описать её подробно.
Когда я спросил извозчика, сколько человек он возьмёт в тарантас, он ответил:
«Восемь...»
Восемь человек – кроме товара, включавшего железо, пакеты, бочки, мешки и т.п! Я ему предложил три рубля «гонорара», чтобы он взял меньше народа. Иначе можно было задохнуться. Мой извозчик согласился. Сразу же после отъезда в тарантасе уже сидело шесть человек. При этом – масса товара, и ни о каком удобстве уже не могло быть речи. И я уже чувствовал себя совсем зажатым. И стал жаловаться:
«Позвольте, я ведь вам дал вдвое больше денег, чтобы ехало меньше народу, значит, должно ехать меньше народу. Вы ведь сказали, что мы поедем вчетвером?»
«И что же вы хотите, - ответил мне извозчик не слишком вежливым тоном, - чтобы я на ваши несколько рублей прокормил своих трёх лошадей с женой и шестью детишками – не рядом будь помянуты?»
Я уж молчу. Через несколько вёрст к нам прибавились ещё два человека, и до Высокого, что в шести верстах от Бриска, в тарантасе, слава Богу, уже сидело, скрючившись, целых десять душ – старых евреев, евреек, молодух, девиц, парней. Сидели один на другом, тот кричит: ой, нога, другой – рука. Уже никто не знает, где его ноги, а извозчик покрикивает: «Но, но!» - имея, кроме пассажиров, наверное, груза пудов сто. К тому же – осеннее время, дождь, сырость. Лошади не идут, грязь, как густая каша. Не тянут лошади телегу, он хлещет кляч, бьёт, понукает – пока они не стали совсем. И стоят. Извозчик просит всех сойти.
«Грязь... не видите...», - кидается он с кнутом к нам и к лошадям.
Начали выбираться поодиночке. Поднялся крик, потом все враз перестали кричать и стали уже ощущать ноги и руки, и все члены. Но, Боже мой, - как они болят: у того затекли ноги, другой – отлежал руку, у того – бок, а извозчик кричит:
«Пошевеливайтесь, благородные господа, не угодно ли вылезть из кареты!»
Но стоило всем как-то вылезти, как лошади совсем стали – и ни с места. Извозчик кричит опять:
«Братцы, поддайте немного, помогите! Не то мы здесь застрянем на шабес!»
Я первый толкнул телегу, хотя уже сутки не чувствовал ни рук, ни ног. Я был довольно здоровый парень, но все косточки у меня ныли. Но что делать – надо помочь толкать. Слава Богу, лошади выбрались из грязи.
«А ну давай обратно в фургон! – скомандовал извозчик, – едем». Но тут случилась новая беда: каждый хотел захватить место получше. Стали друг с другом сражаться. Началась большая борьба с руганью, так что можно было оглохнуть от криков.
Мне совсем не хотелось лезть в фургон. Было бы дело днём, я бы лучше пошёл пешком. Но ведь ночь, я не знаю дороги, и мои вещи – тяжёлые. Я стою и жду, пока кончат воевать и усядутся, чтобы как-то пристроиться в фургоне и поехать. Но войне не было конца. Всё выше взлетали голоса, пока извозчик не закричал диким голосом:
«Сию минуту садитесь!»
И тут же – помягче, с лёгкой издёвкой, прибавил:
«Дорогие господа, рассаживайтесь по местам, я, как вы видите, собираюсь погнать лошадей, и вы тут останетесь лежать в грязи. Что воевать, господа хорошие! Как бы ни сидеть - лишь бы сидеть".
Крики извозчика помогли. Народ кое как уселся, а я влез на козлы и устроился там рядом с извозчиком, свесив ноги и крепко держась, чтобы не упасть. Не дай Бог упасть – разобьёшься насмерть. Так я проехал несколько вёрст. Понятно, что не чувствовал ни рук, ни ног и весь вымок. Внутри на меня хотя бы дождь не лил.
Так мы приехали в деревню и остановились у корчмы. Тут раздались стоны, как в больнице среди тяжело больных.
«Ой, руки... ой, ноги... ой, голова!...»
В корчме сыро и темно, горит маленькая масляная лампа. За большим столом сидят крестьяне с крестьянками, пьют водку, закусывая чёрным хлебом. На больших, длинных скамьях лежат и храпят. Тут – еврей, еврейка, а там – гоя. Негде отдохнуть, негде прилечь. Большая печь тоже занята.
Только хозяйка с прислугой на ногах. Входит извозчик и кричит (говорить тихо, он, как видно, не умеет):
«Добрый вечер. Есть у вас, хозяюшка что-нибудь поесть для меня и моих пассажиров?»
«А чего вы хотите?» - спрашивает простодушно хозяйка.
«Что значит – чего мы хотим? – оглушает комнату извозчик своим криком. – Скажите, что у вас есть, и мы спросим людей, чего они хотят! Тут у меня целая куча разных людей. Одни – ободранцы, но иные, похоже, - порядочные хозяева, приличные молодые люди (жест рукой в мою сторону). Что вы хотите, юноша? – обращается он ко мне. Три рубля, данные ему мною напрасно – всё же влияют.
«Мне бы чаю», - говорю я.
Тем временем все наши "пассажиры" улеглись – кто на земле, кто – на кусочке скамьи. Прислуга разожгла огонь в печи, поставили большой горшок воды для чая. Извозчик командовал своими пассажирами. И только он издал крик: «Люди, идём есть!» – тут же пошли мыть руки перед едой. Но воды не было. Он приказал одному из своих пассажиров победнее, заплатившему меньше других за поездку, принести вдвоём с прислугой воды. Тут же принесли воды. Не было, однако, свободного стола. Крестьяне с крестьянками там пили и пели. Извозчик крикнул хозяйке:
«Чтобы был стол!...»
Но где она возьмёт стол? Тут же составили план: положить доску на бочку, чтоб служила столом. Послали бедных пассажиров принести бочку с двумя досточками, и получился стол.
Но не все могли есть. Селёдка была пересоленная и плохо пахла. Не было ложки, ждали один другого, усталые и измученные. Только я не ел ничего. Не лезло в горло. Хотелось только чаю. Но чая не было, только горячая вода с листьями от веника.
Кое-как подкрепившись, все опять полезли в тарантас – захватить место получше – снова борьба, толкотня, и если бы не страх перед извозчиком, передрались бы насмерть. Я опять залез на козлы, но увидел там нового пассажира, захватившего моё место. Мне уже некуда было приткнуться, пришлось пререкаться с извозчиком:
«Реб Яков, вы ведь с меня получили три рубля и обещали, что поедем вчетвером. Пусть уже будет восемь, десять, сто, тысяча душ, но дайте мне хотя бы кусочек места, где преклонить голову!»
На этот раз извозчик почувствовал ко мне жалость и скомандовал:
«Господа, дайте юноше место! Вы перед ним ничто! Он мне дал три рубля!..."
И просто стал каждого тянуть за руки и за ноги, не обращая внимания – еврей ли это или еврейка, молодуха или девица.
Публика, однако, не сдавалась. Напротив – поднялся шум. Все закричали:
«Смотрите, какой нежный! Дома сиди, если такой нежный!"
Начался «бунт» против начальника – против извозчика. Просто пригрозили разодрать его на кусочки.
«Ты чего берёшь так много людей! – набросились на него. – Нет у тебя для них места. А если взял, то не бери слишком нежных, у кого ещё молоко на губах не обсохло».
Слушая эту брань, я сказал извозчику:
«Лучше я пойду пешком...»
Извозчик меня оглядел своими острыми, насмешливыми глазками:
«Чтоб я так жил, вы – умница. Таки лучше идти пешком, чем тесниться, как сельди в бочке... Грубые тут едут... лучше уж – пешком».
Пришлось принять этот «дружеский» совет и пойти рядом с телегой. Я был тепло одет, идти в гору было трудно, а сверху – накрапывало, и я промок. Над плотиной каблуки цеплялись за корни, и у меня ободрались каблуки вместе с подошвами. И вот я уже иду по корням босиком. Но это же невозможно. Мне колет ноги. Я уже чуть не плакал и стал просить дать мне какое-то место в фургоне. Извозчик с пассажирами сжалились, потеснились и дали мне какое-то местечко. Проехали мы две версты, лёжа так скорченные, стиснутые, как сельди в бочке, и каждый про себя надеялся, что вот-вот прибудем к корчме, где извозчик покормит лошадей, а мы хоть на несколько часов расправим наши стиснутые, затёкшие кости.
Но с Божьей помощью так случилось, что у фургона сломалось колесо. Мы перевернулись и вывалились наружу из фургона друг на друга. Это чудо, что была там очень большая грязь, иначе мы могли бы разбиться.
Валятся мужчины на женщин и наоборот – крики, стоны. На меня кто-то свалился головой вниз. Он ударился головой, а я – сердцем. Плачут женщины, кряхтят мужчины. Извозчик же особенно кряхтит над своим тяжким убытком. Он подождал, пока все немного успокоились и сказал тоном помягче:
"Господа, прошу вас, помогите мне снять сломанное колесо с фургона. Придётся его отнести в починку... в ближайшую деревню".
Пассажиры жалуются:
"Мы измученные, разбитые поездкой и паденьем, некормленные, не напоенные, нет у нас силы помогать".
Извозчик взмолился:
"Будьте милосердны, мне ещё ехать и ехать со своими лошадьми. Боюсь, что не вернусь до субботы домой".
Ладно – что делать. Взялись все за колесо. Но слишком тяжело. Что делать? Извозчик предлагает стащить по одному железные прутья и другую тяжёлую кладь, чтобы легче было снять колесо. Так и сделали. Извозчик ушёл с колесом, оставив нас на пустой дороге с фургоном, с лошадьми, как робинзонов на острове.
Остаться на всю ночь в поле, в холоде и в темноте, без еды и питья, как в пустыне – не самая приятная вещь. Уже третьи сутки мы едем! А люди - какая мешанина - ничего общего друг с другом, как товар в магазине, смотреть друг на друга не можем.
Ночь показалась такой долгой, как еврейский галут. Понемногу, словно через силу, стало светать, а извозчика с колесом всё нет. Ни ответа, ни привета. Тут я подал голос:
«Евреи, что нам сидеть здесь, в этом фургоне, без еды и питья? Кто со мной идёт искать извозчика?»
Вызвались «охотники», и мы пошли в ближайшую деревню. Спрашиваем, не появлялся ли извозчик с колесом. Отвечают, что не застав кузнеца, извозчик пошёл в другую деревню.
Мы тоже туда потащились и, слава Богу, нашли его там у кузнеца. Только в четыре утра колесо было готово. Вернувшись к фургону, застали стариков и женщин в слезах – им стало дурно от голода. Больше суток уже не было ничего во рту - ни еды, ни питья! Шесть душ, убитых такими неприятностями, потащились в Белосток пешком – за пять вёрст.
После всех мучений мы тоже, наконец, едва дотащились. Милая поездка заняла больше четырёх суток!
Я пришёл к тёте совсем разбитый, не чувствуя ни рук, ни ног. Тётя испугалась, решила, что я болен.
«Что с тобой, Хацкеле, - всплеснула она руками, - я позову доктора». Я говорю:
«Не надо никакого доктора. Я здоров. Но, тётушка, поездка меня доконала».
Похож я был на чёрта. Тётя, очень добросердечная, сильно из-за меня переживала. Два дня я пролежал разбитый в постели, не чувствуя ни рук, ни ног. Немного поправившись, я ей рассказал, как ехал в Белосток, и попросил придумать для меня какое-то занятие. Сказал, что хотел бы здесь устроиться, и думаю, она могла бы мне в этом помочь. О своём стремлении к Хаскале я промолчал. Тут же ляпнуть про Хаскалу перед такой богобоязненной еврейкой было бы глупо. Просвещённых людей моя добрая и богобоязненная тётка считала настоящими гоями и плохими людьми. Она мне намекнула, что такие дела не делаются быстро. Сначала пишут письмо и спрашивают, стоит ли приехать, найдётся ли какое-то дело. Но теперь, конечно, уже поздно говорить.
«Раз ты уже здесь, будь у меня и успокойся, а что касается дела, то с этим хуже. Для дела надо иметь несколько тысяч рублей, которых у тебя нет. Получить какую-то должность – тоже трудно. Ты – молодой человек, только что от Гемары. Никто тебя не знает, и ты никого не знаешь. Кстати, не знаешь ни польского, ни русского. Кроме, как на совсем маленькую должность, рассчитывать ни на что нельзя. Но ничего – не падай духом, Господь поможет.
Тётя говорила долго, но я думал совсем о другом.
Свободное копирование
