Записки тюремного инспектора - 35

Такова была атмосфера жизни. Никто не мог уйти, запереться, не видеть других и остаться с самим собой. Каждого вытаскивали на улицу и заставляли жить в гурте, коммуной, на глазах всех. Они убивали окончательно личность и проводили свою систему с таким упорством, что уйти от них было совершенно немыслимо. Большевики учредили домовые комитеты. Каждые 3-5 смежных домов, а в центре города жители каждого большого дома, должны были объединиться в комитет. Председатель комитета был ответственен за каждого обывателя и должен был доносить большевикам о каждом скрывающемся, о дезертирах, о контрреволюционерах.

Это была круговая порука. Через председателя домового комитета шли анкеты, опросы, объявления, приказы. Но это не мешало большевикам действовать и помимо домовых комитетов, которым они, конечно, не доверяли. Не знаю, как в других местах, но у нас на улице домовые комитеты состояли из людей своих, и опасаться нам было некого. У нас не было ни швейцаров, ни дворников, которые теперь считались самыми опасными людьми. Я был секретарем комитета, а председателем мы избрали домовладельца противоположного домика, чиновника казенной палаты... В наш комитет входило пять домов или, вернее, домиков (Матвиевские, Семченко, Пикус и еще два других) с численностью населения в 22 человека, из которых более половины были дети. В соседнем комитете председателем был извозчик Лука. Мы жили дружно и поскольку можно помогали друг другу. Коммунистов среди нас не было.

Иногда домовые комитеты исполняли функции полицейских, и когда при передвижении войсковых частей усиливались грабежи, обывательские комитеты должны были выставлять караул. Это была тяжелая повинность. Согласно приказу большевиков, день и ночь возле ворот каждого дома должен был стоять обыватель. Это было необходимо, так как обывателя проверял патруль, и если обнаруживал неисполнение приказа, то в лучшем случае виновный отправлялся в милицию. Мы установили очередь. Я был единственным мужчиной в доме и потому принял на себя дежурство ночью. Меня сменяли к утру Маня и Оля, а днем возле ворот стояли дети.

В соседнем доме Матвиевских было еще тяжелее. Там жили только две старушки, бывшие учительницы, которые на старости лет купили себе этот домик и жили на пенсии. Они боялись стоять у ворот и потому поставили себе стул в подъезде и сидели по очереди там ночи. Ночи были холодные и темные. Мы часто сходились и беседовали. Но что мы могли сделать, если бы действительно на улице появились бандиты! Пожалуй, один Лука мог бы проявить свою силу, но вряд ли он решился бы выступить против товарищей.

Большевики не считались с тем, что обывателю рано утром нужно было торопиться на службу, где комиссары зорко следили, чтобы советские служащие не опаздывали к месту служения, а после службы люди шли обрабатывать огороды. На нашей мелкобуржуазной улице пригорода было спокойно, но там, в центре города, было страшно. С вечера были слышны выстрелы. Шедшие из кино попали в облаву. Гудели автомобили и грузовики. Шли аресты. Было жутко, и старушка Матвиевская часто высказывала мне свою жуть, отодвигая свой стул в глубь передней с настежь открытой на улице дверью.

Председатель домового комитета дежурил по ночам лично, так как кроме него в доме не было мужчин. Но это не помогло. В одну из таких ночей он обнаружил у себя кражу свиньи. И это было понятно. Он стоял у ворот, и вор учел это, хозяйничая у него во дворе. Председатель домового комитета ходил с докладом в какие-то учреждения и приносил оттуда анкетные листы, разные объявления и постановления. Десятый, а может быть уже двадцатый раз мы писали, кто мы такие, чем занимаемся, какие имеем запасы, в каких участвуем союзах, к какой партии принадлежим и опять мучивший нас вопрос о клозете.

Эти два последних вопроса всегда пугали нас. Если клозет теплый, значит, я буду записан в рабочий батальон как буржуй. Если я напишу «беспартийный», значит я контрреволюционер и попаду в заложники. «Смотри не ошибись», - говорила мне каждый раз Оля. Мы боялись всего. «Не ходи по Гончей улице», - говорила мне дочь. И там действительно было страшно.

В доме Комаровской и напротив, в доме Яроцкого, помещались воинские части, и на улице возле ворот, луская семечки, толпились красноармейцы. Между ними были китайцы и латыши, которых безумно боялись прохожие. Тут же, на углу, на старом длинном деревянном заборе усадьбы Яроцкого, густо были наклеены друг на друга в несметном количестве печатные объявления, приказы, плакаты, декреты и сообщения советской власти. Еще дальше, в здании епархиального училища, опять размещались красноармейцы, один вид которых наводил страх. Босые, грязные, в одном белье, они напоминали босяков, а не солдат. Крик, шум, ругня, свист пугали прохожих, и обыватель стремился обходить это место.

Мы выработали маршрут хождения в городе через Свиной переулок и второстепенными улицами, но, в сущности, везде было страшно. Здесь на пустынной улице мы с дочерью встретили как-то немецкого солдата в каске и форме дореволюционного времени. Мне так и казалось, что он распознает в нас буржуев и, пожалуй, еще арестует. Ведь это был несомненно спартаковец, работавший с большевиками. Еще страшнее были встречи с мадьярами в красных шапочках.

Мы видели также проходящую через Чернигов конницу Буденного (вероятно) и поняли тогда, какая это крупная сила. Более двух часов мы стояли на Богоявленской улице, пока можно было перебежать через улицу в промежутке между отдельными сотнями. Это было бесконечное множество (говорили, 10 тысяч) конницы, часами тянувшейся через

Чернигов. Впереди шла конная артиллерия. Лошади были отличные, но на них сидел всякий сброд, и особенно страшно было видеть матросов в своей форме, сидящих на лошадях. Это была грозная, но не похожая на прежнюю кавалерию часть. Это был именно сброд в кожухах, в мундирах, в мужицких костюмах, в солдатских шинелях, в матросках и в статских чиновничьих куртках с эмблемами и кокардами на фуражках. Сразу было видно, что это революционная часть.

Везде и всюду было страшно. Везде могли схватить, выдать, опознать, ограбить и убить. Нигде нельзя было чувствовать себя в безопасности, укрыться, уйти от людей, не видеть, не слышать всего этого ужаса, от которого во всем существе чувствовалась жуть. Все-таки лучше, чем где-либо, мы чувствовали себя в музыкальном училище. На подъезде была скромная надпись «Музыкальное училище» вместо прежней надписи «Музыкальные классы Черниговского отделения Императорского Русского музыкального общества».

Но и сюда проникали иногда большевики. Я был как-то один во всем здании училища и занимался в дальнем классе с одним гимназистом. Электричество не горело, и мы занимались при свечке. Раза два дверь в класс приотворилась, и мне казалось, что к нам заглядывает страшная солдатская физиономия. Это показалось и моему ученику. Было жутко. Я знал, что в училище кроме служителя никого нет. Я не ошибся. Скоро пришел Яков и сказал, что меня хочет видеть какой-то солдат. Я вышел. В коридоре стоял, не снимая фуражки, громадного роста красноармеец, который спросил меня, не я ли директор училища. Я отрекомендовался его помощником. Он начал расспрашивать, кто и много ли тут занимается, чем занимаются и много ли есть учеников из красноармейцев. Мой ответ не удовлетворил его. В Москве, по его словам, постановка иная. Там все доступно для народа. Там открыты классы для красноармейцев, и с ними занимаются преподаватели. Здесь, по мнению красноармейца, только одни буржуи, и это неправильно.

К счастью, к нашему разговору подошел директор училища С. В. Вильконский, и я успел шепнуть ему на ухо. Оказалось, что красноармеец служил в канцелярии военкома и как любитель музыки и участник Московской организации дела обучения красноармейцев на рояле, заинтересовался Черниговским музыкальным училищем и пришел полюбопытствовать, как здесь поставлено дело. Это был простолюдин, рабочий каких-то мастерских в Москве. Несмотря на наши доводы, красноармеец продолжал настаивать, что постановка дела у нас буржуазная и что дело следовало бы поставить иначе. Чтобы оправдаться и доказать, что это не так, директор пригласил красноармейца завтра посетить предстоящий ученический вечер, и «вы увидите, что наши ученики и ученицы - это в большинстве городской пролетариат и еврейские дети», - уговаривал солдата Вильконский.

Солдат-красноармеец сидел на следующий день в первом ряду на месте председателя Черниговского общества и, по-видимому, остался доволен. У Вильконского выступили на глазах слезы, и с чувством пожимая мне руку, он сказал: «Ну, кажется пронесло», - и я видел, как у него неестественно подергивалась нижняя челюсть.