Дневник Елены Штакеншнейдер - 49

[1] В 1856 году в Петербург вышла повесть  Авдотьи Глинки «Леонид Степанович и Людмила Сергеевна», а не «роман «Людмила», как записано в дневнике со слов Вигеля.

В повести этой нет «ничем не довольного поэта». Леонид Степанович, в лице которого, очевидно, Вигель увидал изображение Майкова, выведен не поэтом, ничем не довольным, а разрушителем авторитетов, относящимся отрицательно к писанию стихов.

При описании внешности этого персонажа Авдотья Глинка, несомненно, старалась придать ему сходство с ненавистным ей Майковым.

«Леонид… росту ниже среднего, с узенькими плечами, очень худощавый, бледный, подслеповатые глаза, которых — даже и очки не украсили; вообще же черты лица его бы не недурны, даже довольно правильны, но его портило выражение глаз и улыбка; в том и в другом резко выражались гордость и высокое мнение о гамом себе». Повесть Авдотьи Глинки, совершенно ныне забытая, представляет интерес историко-литературный, как предшественница реакционных романов Писемского, Лескова, Клюшникова («Взбаламученное море», «Некуда», «Марево»), Здесь мы находим самое откровенное восхваление крепостничества и житья по завету предков и осмеяние новых людей. Содержание повести Авдотьи Глинки заключается в том, что молодой человек, выдающий себя за «мыслителя», поклонник Запада, считающий величайшим философом Гегеля и потому выражающийся так отвлеченно и с таким количеством иностранных терминов, что его никто понять не может, приезжает в имение к своим родителям и здесь начинает проповедывать новые взгляды на смысл жизни, на крепостных, на женщину, на литературу и разрушать старые. «Мы призваны, — говорит он от лица этих новых людей, — разоблачить перед человечеством то, что казалось велико, и, наконец, чтобы начать новую эпоху цивилизации, надобно страсти с ног и самый прах прежнего».

Литература, по его словам, «есть царство духа, где вполне выражается самостоятельная деятельность, вырастая на всеобщей разумичности. И мы теперь в литературе увидели ясно сперва борьбу, потом победу сокровеннейших порывов науки».

К ужасу провинциальных помещиков, Леонид так расценивает писателей прошлого: «Сумароков есть грязное помело, которое нужно было для метения улиц». — «Ну, положим, — говорит собеседник, — Сумароков помело, a Ломоносов что?» — «Не лирик, не ритор, не поэт», — отвечает Леонид.

Конечно, с Майковым Леонид Степанович Авдотьи Глинки имеет мало общего; автор в своей повести велит часто невпопад, но повесть является ярким проявлением классовой вражды, характеризуя тревогу в самой отсталой части помещиков веред надвигающимися реформами.

[2] Этому прозвищу нельзя отказать в меткости: оно одновременно характеризует и внешнюю подвижность Глинки, и его устремленность к религиозным темам, и, наконец, его пристрастие к орденам; все эти качества Глинка сохранил до глубокой старости. Доставалось от Щербины и Глинке и понедельникам в его доме. В одной эпиграмме этого 1855 года читаем:

Глинка в нашем поколеньи,

Что в минувшем был Хвостов.

А в «Соннике» «Глинку Федора во сне видеть предвещает побывать в зверинце».

Е. Юнге, описывая Глинку, припомнит и определение, данное ему Щербиной, но в несколько иной форме: «Щербина называл его ходячим иконостасом и пресерьезно уверял, что бабы к нему прикладываются и что Федор Николаевич даже купается в орденах: сам он плывет на больших пузырях, а ордена на маленьких» («Воспоминания» Е. Ф. Юнге, стр. 51). Вариант Штакеншнейдер — «иконостасик» — лучше, так как подчеркивает миниатюрность Федора Глинки.

[3] То, что Щербина считал эти два стихотворения — «Москва и «Плач пленных иудеев» — лучшими из всего, что написал плодовитый Федор Глинка, доказывается не только тем, что Щербина знал их наизусть, но и включением им из Глинки только этих двух стихотворений в свой «Сборник лучших произведений русской поэзия», изданный им через два года (1858), тогда как из Бенедиктова, из Полонского, из Мея он взял по шесть стихотворений, из Ап. Майкова семь, из Фета девять, из Пушкина шестнадцать.

«Плач пленных иудеев» написан был до 1825 года и является переложением одного из псалмов:

Когда, влекомы в плен, мы стали

От стен Сионских дальше,

Мы слёз ручьи не раз мешали

С волнами чуждыя реки

и т. д.

Фразеология стихотворения: «тираны», «глас свободы» и гордый отказ пленных своими песнями «ласкать злодеев слух» — все это в духе декабристов.

Увы! неволи дни суровы

Органам жизни не дают;

Рабы, влачащие оковы,

Высоких песней не поют.

Другое стихотворение — «Москва» («Город чудный, город древний») — относится к годам сотрудничества Ф. Глинки в журнале «Москвитянин» и является крайним выражением шовинизма:

Кто, силач, возьмет в охапку

Холм Кремля — богатыря?

Кто собьет златую шапку

У Ивана-звонаря?

Кто царь колокол подымет?

Кто царь-пушку повернет?

и т. д.

[4] Он умер уж, и не сдержал своего слова.