Первая поездка в деревню - 4

Но вот сестра меня будит, я с трудом открываю глаза, тарантас стоял у крыльца какого-то дома, -- мы приехали.

 Спросонков меня ничто в доме особенно не поразило, кроме странного запаха, да белых цветочков, расставленных в кувшинчиках на окнах; как я потом узнал, то были наши северные ландыши; их очень любила Екатерина Петровна, к приезду которой заботливая рука Ольги Петровны и расставляла их везде. Наскоро напились чаю; затем сестра свела меня в особую комнату, для меня назначенную. Там какая-то старушка раздела меня и уложила в кровать под пологом, назначение которого для меня еще было совершенно неизвестно. До сих пор мне никогда не приходилось спать в особой комнате; это ли обстоятельство, или просто сон разгулялся, только я не мог заснуть. Я выполз из-под полога и стал смотреть в окно; ночь была светлая. Прямо перед моим окном была конюшня, под навесом стояли лошади, на которых мы приехали. Они время от времени переменяли ноги; Надежко даже часто сильно ударял ими в деревянный пол. Меня очень удивляло, что Иван совсем забыл о лошадях; ведь им есть хочется и спать давно пора; сам-то он теперь небось чай пьет (я слышал, как Екатерина Петровна говорила -- послать чаю Ивану), а о лошадях и не думает. По двору бегала собака, спущенная на веревке, и по временам почему-то начинала лаять. "Злая, должно быть", -- подумал я. Более интересного на дворе я ничего не заметил. Что касается завтрашнего дня, я никак не мог его себе представить, -- мне было только известно, что грибы и ягоды еще не поспели; потому опять вернулся к наблюдению за лошадьми. Я долго ждал Ивана, но он все не появлялся; наконец я улегся на свою кровать и на этот раз скоро заснул.

 На другой день сестра меня разбудила, позвала какую-то Матренушку, сказала ей, чтоб дала мне умыться и одела меня; обе эти операции у матушки я проделывал сам и теперь не понимал, зачем тут Матренушка; но потом так вошел во вкус, что без сторонней помощи считал даже унизительным совершать свой туалет. Сестра сказала еще, чтобы я во всем слушался Матренушки. На первый раз Матренушка в очках показалась мне очень сердитой старухой (на самом деле ей, вероятно, было лет за тридцать), в действительности же это было добрейшее существо, никогда не жаловалась на меня сестре, хотя я скоро совсем вышел из повиновения; особенно ей было трудно справляться, когда она водила меня в баню; а главное, она никогда не давала мне почувствовать, что я бедный мальчик, из милости воспитываемый. С этой стороны от многих из дворни мне потом пришлось немало вытерпеть. Когда я был совсем готов, опять пришла сестра, и под ее наблюдением я молился; тут в первый раз в комплекс моих молитв была введена молитва за Екатерину Петровну и Николая Ивановича.

 После молитвы сестра повела меня в сад. До сего времени я видал только сад в женском монастыре перед кельей игуменьи, там была рябина, черемуха да несколько яблоней, а из цветов росли бархатцы и сапожки. То, что я увидел теперь, повергло меня в немое очарование. Перед самым балконом был большой куст сирени, от него в некотором расстоянии по обе стороны еще несколько меньших кустов, потом масса яблоней, вишен, и все это в полном цвету; подчищенные дорожки, клумбы с цветами, липовые аллеи, тополи, правильно рассаженные кусты смородины и крыжовника, грядки с малиной, и чего только не было в саду! А кругом него шел превысокий вал, много выше меня, а за валом канава, ух какая глубокая! Сестра мне все объясняла, а по времени подвела меня к горке. Когда я на нее с трудом взобрался, восторгу моему не было предела, и еще бы: Катя (сестра) стала такая маленькая, а я-то высоко-высоко стою над ней!

 В заключение сестра показала мне небольшой кедр и сказала, что он немного старше меня, а когда вырастет, то на нем будут шишки, а в них орехи.

 -- А скоро он вырастет? -- спросил я, заранее предвкушая удовольствие грызть орехи, которые очень любил.

 -- Я думаю, не ранее, как ты сам будешь большой. Это было первое разочарование, но вслед за ним предстояло несравненно большее. Стали возвращаться из сада, и тут сестра объявила мне строгим тоном, что я никогда не должен срывать ни одного цветка, ни касаться яблонь, вишен и ягод. Выслушав эти слова, я печально опустил голову, яркий солнечный день точно затемнился. То ли сестра заметила перемену в моем настроении, то ли считала нужным позолотить горькую пилюлю, только она прибавила:  "Вот когда все поспеет и станут собирать, то и тебе маменька (так она звала Екатерину Петровну) будет давать; но ты должен себя хорошо вести".

 Выйдя из сада, сестра повела меня по всей усадьбе; построек было много. Вот людская, там ткацкая, тут кухня и т. д.; но я на все смотрел без особенного интереса, так как еще весь был под впечатлением только что выслушанного запрета. Зашли в конюшню, где я сразу узнал вчерашних лошадей, и как-то вдруг на душе стало полегче; но главное, что заставило меня позабыть о только что обрушившемся ударе, так это молодой жеребенок, который, завидев сестру, сейчас же подбежал к ней, а потом ко мне. Сестра крикнула какую-то девушку, и та принесла хлеба. Едва жеребенок почуял хлеб, как стремительно бросился к сестре и только что не сбил ее с ног. Сестра дала мне хлеба, чтоб я покормил жеребенка; я однако не решался, но жеребенок не долго думал и выхватил у меня кусок. Я закричал с испуга; но сестра показала мне, как надо держать хлеб, и второй раз сошло у меня благополучно, хотя я все-таки испытывал сильный внутренний трепет, сейчас же, впрочем, сменившийся громкой радостью, когда жеребенок дал себя погладить по шее, а потом и по голове. Между тем в стойлах послышалось ржанье; меня немало удивило, что сестра очень смело заходила в стойла, гладила лошадей и давала им хлеба. Никакие уговоры сестры на меня не подействовали -- я в стойла не пошел, и основательно -- там стояли такие большие лошади!

 "А ты, Соколко, что -- лежишь, -- сказала сестра, -- ну-ка, встань, -- и стала его толкать ногой. Соколко долго не хотел вставать, несколько раз как-то странно вытягивал задние ноги и наконец кое-как поднялся. -- Ах, бедный, ты опять захромал".

 Мне показалось очень странно, почему сестра знает, что Соколко захромал, -- ведь она не кучер и Соколко не бежит. Я не утерпел и спросил сестру. "А видишь, как он держит заднюю ногу". Кажется, не успел я хорошенько рассмотреть ноги Соколка, как откуда ни возьмись явился козел -- с такими большими рогами и предлинной бородой; я с криком ужаса выбежал из конюшни. "Полно, Лоничка, чего ты испугался: видишь, какой он смирный, -- говорила сестра, гладя козла по морде, -- поди сюда, не бойся". Я не двигался, так как хорошо помнил, что раз в Девичьем монастыре козел шел прямо на меня с опущенными рогами, и мне тогда объяснили, что он хотел забодать меня. "Да поди же сюда", -- строго сказала сестра. Я, наконец, повиновался. "Ну, погладь его". Видя, что я стою не шевелясь, сестра взяла мою руку и стала ею гладить козла по морде, и затем понемногу оставила мою руку; я не только продолжал гладить козла, но, видя, что он смирно жует хлеб, даже расхрабрился взять его за бороду, а потом за рога. "Ну за рога-то его не трогай, он тебя, пожалуй, напугает". -- "А можно на него сесть верхом?" -- "Нет, на козлах верхом не ездят".

 Вскоре конюшня стала моим любимым местопребыванием в скучный послеобеденный час, который мне давался для отдыха. Играть было не с кем; потому, когда меня отпускали на двор, я почти всегда и прежде всего направлялся в конюшню; особенно подружился с козлом. Мне казалось, что он понимает меня, -- ведь и ему, должно быть, невесело, вечно одному, да еще взаперти.

 Из конюшни зашли в каретник; там стоял уже вымытый тарантас и еще какой-то экипаж, доселе мною не виданный.

 -- А это что?

 -- Это кабриолет.

 -- Кабриолет! -- радостно воскликнул я, -- а когда ты, Катя, поедешь на нем кататься?

 -- Он поломан, его еще надо поправить.

 В конюшне я позабыл о тяжелом запрете, постигшем меня в заключение прогулки в саду; но теперь меня ждал новый тягчайший удар.

 Возвращаясь домой, сестра сказала мне: "Ни в сад, ни на двор ты никогда не должен выходить без позволения, надо всегда спроситься".

 "Прощай, грибы, не видать ягод в лесу! да и кабриолет сломан", -- со слезами в горле подумал я.