Александровское время - 25

Вторая зима, проведенная мной в Париже, была еще приятнее первой. Мое знакомство с положением дел сделалось более прочным. Мои мнения и образ поведения приобрели мне доверие тех, кого я больше всех уважала. Я могу совершенно искренно сказать, что я была расстроена в Париже только двумя бурями, которые сорвали несколько крыш и причинили много несчастий. На другой день после одного из этих ураганов ко мне пришла г-жа де-Люксембург и три сестры Караман со своим старшим братом. Кто-то сказал, что ураганы эти знаменуют гнев Божий, что эта буря была предвестницей конца света. Г-жа де-Люксембург воскликнула с живостью: «надеюсь, что нет, и я мои вещи еще не уложила». Караман ответила на это: «наши вещи не трудно уложить, потому что наша семья легка на подъем». Это признание рассмешило всех, ураганы были забыты, и вечер прошел очень весело. Я ездила в церковь св. Роха, чтобы послушать проповедь аббата де-Булонь. Он говорил об истине; мне казалось, что я услышала в нем энергическое красноречие Боссюэ. Ораторское искусство аббата де-Булонь доведено до высокой степени совершенства. Он умеет внушать ужас и вместе с тем трогать до глубины души. Его голос прекрасен — чистый и звучный; интонация верная, а лицо дышит благородством. Все слушали его с напряженным вниманием, и церковь была полна народа. Несколько щеголей, дерзновенно вошедших в церковь, сидели во время проповеди неподвижно на своих местах и по окончании ее ушли со смущенными лицами. Выходя из церкви, я увидела трех из них, которые стояли, взявшись за руки. «Нужно сознаться, — заметил один, — урок сильный, но прекрасный, нужно прийти послушать еще раз». Я также слышала два похвальных слова св. Августину, произнесенные тоже аббатом Булонь, отличавшияся величественной красотой, и еще более тронувшее меня слово св. Винценту Полю наставника сестер милосердия. Я отправилась послушать его в аббатство вместе с семьей Турсель. Мы поместились на возвышении, откуда оратор был хорошо виден. Сестры сидели все против кафедры; их скромный, углубленный вид усиливал впечатление минут. Однообразная их одежда — черное платье, косынки и капюшоны из белаго полотна выделяли их от собравшихся. Головы всех были наклонены вниз, и слезы благодарности и умиления виднелись на их глазах. Вся аудитория была глубоко тронута. Нельзя противиться очевидности: эти почтенные особы, посвятившия себя человечеству с полным отречением, представляли собой пример того действия, какое производит на людей красноречивая и правдивая речь. Это зрелище должно было рассеять сомнения самых недоверчивых людей. Как прекрасно это учреждение! Революция могла только на время рассеять его членов; ко времени моего отъезда из Парижа в нем снова собралось до 10 000 сестер милосердия. Лишь вере чудеса обязаны своим существованием; достаточно верить истине, чтобы чувствовать себя выше самого себя.

Второй сын г-жи де-Караман устроил на свои деньги школу для бедных детей; он предложил посетить ее. Заведение помещалось в четырех комнатах; в одной мальчики обучались чтению, письму и катехизису; пожилая сестра милосердия руководила занятиями; в другой — были девочки, занимавшиеся тем же; их обучала молодая 18-ти-летняя сестра милосердия, прекрасная, как ангел. Ее лицо и молодость поразили г-жу де-Тарант и меня. «Как вы, такая молодая, могли посвятить себя этому делу с таким мужеством, — сказала я ей; — может быть, какое нибудь несчастье или неожиданные обстоятельства принудили вас к такой жертве?» — «Простите меня, — отвечала она, — это моя добрая воля, я принадлежу к богатой семье в Лангедоке. Я всегда стремилась посвятить себя на пользу человечества; нас четыре сестры, моя мать не нуждается в моих заботах, она согласилась на мою просьбу, и я этому беспредельно рада». Она говорила это с трогательным видом, и ее чудные глаза приняли еще более трогательное выражение, когда она заметила, с каким интересом мы ее слушали. Ее прекрасные волосы были покрыты белой косынкой, белизна которой, не портила впечатления ее чудного цвета лица. Щеки у нее разгорались по мере того, как она говорила, и, казалось, душевная ее красота удвоивала красоту ее лица. Время уничтожает свежесть первой молодости, но отпечаток душевной чистоты на лице, оживляя его, делает его приятнее, чем самая красота.