Александровское время - 4

Мы оставили Петербург 8-го июня 1802 г., после обедни. Все наши люди были в слезах, и я делала все возможное, чтобы скрыть их от моей матери. Графиня Толстая сопровождала нас до Ропши, загородного императорского дворца, где мы провели день и ночь. На другой день, рано утром, отправились мы в путь, нежно поцеловав графиню Толстую. Я сидела в дормезе матери с своей младшей шестилетней дочерью и сестрой ее воспитательницы, Генриеттой, которую мать моя очень любила. В другой карете был мой муж со старшей дочерью, гувернанткой и врачом. В третьем экипаже ехали наши две горничныя и два лакея.

Не буду говорить об Эстляндии и о ее диких жителях, которые говорят на непонятном языке и, по-видимому, не имеют образа человеческого. Мы провели около 36 ч. в Нарве, чтобы дать отдохнуть моей матери. Я только о ней и думала. Я дрожала при мысли, что ее нервные припадки могут возвратиться дорогой. Мы ехали иногда ночью, останавливаясь только в больших городах. Помню, что, проезжая вечером маленькое местечко в Лифляндии, я услыхала погребальный звон. Я заметила прежде всего готическую церковь, возвышенную, в форме башни, и выделявшуюся на туманном небе. Ветер сгонял тучи, природа будто предвещала смерть. Несколько далее я увидала мрачную процессию, медленно подвигавшуюся к кладбищу, последнему убежищу покойника. Я старалась скрыть это печальное зрелище от моей матери и успокоилась только тогда, когда мы выехали на большую дорогу.

Мы пробыли два дня в Риге. Погода была превосходная, и я осмотрела город с г-жей Рольвилье, дочерью г-жи Убрино, старинной нашей знакомой. Мать моя с удовольствием увидала ее, и г-жа Рольвилье оставалась с нею в мое отсутствие. Я была за обедней, которую служили о здоровье моей матери, потом полюбовалась прелестным видом с моста, и, увидав католическую церковь открытою, когда мы были в дороге, возвращаясь в гостиницу, я спросила у моей подруги, можно ли в нее войти. — «Всегда», — сказала она мне, — «ее никогда не запирают». Я была очень поражена простотой и бедностью этой церкви. Священник стоял на коленах, погруженный в набожные размышления. Невольно и я стала на колена, возведя взоры на большой крест, поставленный на алтаре. Тишина и спокойствие, которые окружали меня, наполнили душу мою неземным чувством. Я с сожалением встала: нора было уходить; священник встал также. Я спросила у него, можно ли получить маленькие образки. Он мне принес их; я предложила ему за них денег, но он не принял. Тогда я опустила их в церковную кружку, и возвратилась домой с чувством душевного спокойствия, давно мною не испытанным. Никогда не забуду я этой церкви. В Кенигсберге мы остановились в отеле «Золотой Орел». Я увидала слуг в трауре и узнала, что г. Ниса, министр Португалии, уехавший из Петербурга за несколько дней до нас, заболел оспой в этом отеле и только что умер. Возвращались с его похорон. Мы ночевали около занимаемых им комнат; к счастию, никто из нас не боялся ни привидений, ни оспы. Я спала с моей младшей дочерью в кабинете около комнаты моей матери. Стены этого узкого кабинета были увешаны: одна — портретом Фридриха II, а другая — портретом его отца; оба изображены были стоя и во весь рост. Дочка моя не могла уснуть и беспрестанно повторяла мне: «Мама, не могу закрыть глаз: у обоих королей глаза такие большие, и они так пристально глядят на меня!».

Трещотка, которая заменяет в Кенигсберге бой часов, окончательно лишила меня сна, но мать моя спала; для моего спокойствия этого было достаточно. На другой день мы уехали после обеда и проезжали по великолепным лесам Пруссии. Ночь была чудная. Луна освещала нас восхитительно, и при таких обстоятельствах мне не так, как обыкновенно, надоедала медлительность прусских почтальонов и неповоротливость их лошадей. Облокотившись головой о дверцу, я дышала чистым воздухом и всматривалась в длинные тени дерев и мягкий свет луны, отражавшийся на дубовых пнях. Ямщики шли пешком, так как дорога была тяжелая, песчаная. Изредка трубили в рог, и протяжное эхо повторяло его звуки вдали. Все погружено было в сон вокруг меня: только я не спала с моим сердцем. Как бы мы ни были несчастны на родине, невозможно равнодушно оставить ее. Можно от нее оторваться, но родину не оставляют, и счастие всегда не полно, если им наслаждаются вдали от родных могил и столь дорогой сердцу отчизны.