Александровское время - 1

Восторг, который внушал всем император Александр, был неописанный. Все сосланные друзья его возвратились в Петербург: одни — по собственному желанию, другие вызваны были им самим. Число жителей столицы увеличивалось, тогда как в конце царствования императора Павла I Петербург стал почти пустынным: многие были сосланы, другие, боясь высылки, сами добровольно его оставили. После самого строгого царствования наступила анархия, всевозможные костюмы появились опять, кареты летели, сломя голову. Я сама видела, как офицер гусарского полка ехал галопом на лошади по тротуару набережной и кричал: «теперь можно делать, что хочешь!» Наступившая вдруг перемена была поразительна, но она основывалась только на чрезмерном доверии, внушаемом добротой нового императора. Со всех отдаленных мест империи спешили взглянуть на молодого государя, любимаго внука Екатерины II, память о которой была еще жива во всех сердцах. Одного этого родства достаточно было, чтобы привлечь ему любовь всех подданных, но и, кроме того, все в нем содействовало к возбуждению восторга и самых радужных надежд в обществе. Хвалили его добродетели, извиняли то, что, по-видимому, не нравилось; никогда начало царствования не было более блестяще. Война с Англией, грозившая России в конце царствования Павла I, закончилась с той минуты, как император Александр вступил на престол.

Известие о перемене царствования недостаточно быстро, однако, распространилось и не помешало большому морскому сражению при входе в Зунд между английским флотом, под командой Нельсона, и датским. Датчане, как верные союзники, храбро защищали вход в Балтийское море. Адмирал Чичагов послан был в Копенгаген для переговоров о прекращении военных действий, сделавшемся теперь столь возможным.

Беклешов был назначен генерал-прокурором, вместо Обольянинова, получившего отставку. Князь Александр Куракин оставался вице-канцлером, Пален был отослан в в свое имение[1], офицер Скарятин также. Князь Зубов, преступный из низости, хотел играть роль, но, ни в чем не имея успеха, уехал в свои богатые поместья. Оба брата его остались при дворе… Кутайсов покинул двор и уехал в Москву[2]. Его низкое поведение в последнее время царствования Павла заслужило ему общее презрение. Военный элемент остался в том же положении; одни только мундиры были изменены, и уничтожены были букли и косы.

В том же году, весной, наследная принцесса баденская, мать императрицы Елисаветы, приехала в Петербург с своими двумя дочерьми: принцессой Амалией и принцессой Марией. Эта последняя была впоследствии замужем за герцогом брауншвейгскими, и умерла несколько лет спустя. Двор жил на Каменном острове, а я на своей даче против дворца. Все поехали представляться принцессе баденской, но я не имела этой чести. Я думала, что мои поступки, наименее подозрительные, могут показаться такими, и что лучше было хранить молчание и жить в полном уединении. В это время, когда все сношения между императрицей и мной были порваны, я была в полном неведении относительно того, что до нее касалось. Светской молве не придавала я никакой веры и покорилась необходимости выжидать более счастливой минуты, когда молено будет узнать о том, что интересовало меня более моего собственного счастия. С этого времени буду говорить только о событиях, которых я была свидетельницей, до той минуты, когда, приблизившись снова к императрице, я опять почерпнула в ее доверии воспоминание о многих счастливых минутах и забвение многих горестей. Я расскажу тогда все, что ей угодно было мне сообщить о прошедшем в этот длинный период времени.

Дом графини Строгановой стал тогда своим для графа Толстого, который был тогда чрезвычайно дружен с князем Чарторижским и с г. Новосильцевым[3]. Их называли триумвиратом[4]. Император был особенно расположен к семейству Строгановых и часто к ним ездил. Граф Толстой говорил обо мне в самых обидных и ядовитых выражениях: это я отняла у него жену, это я стараюсь очернить репутацию императрицы Елисаветы. Все слушали его: одни по легковерию, другие — из низости. Признаюсь, я часто теряла терпение, но принцесса Тарант ободряла меня и смягчала мои горести, принимая в них участие. Граф Толстой был наверху блаженства, получив от императрицы Елисаветы обещание, что она напишет его жене и предложит ей возвратиться к нему. Графиня повиновалась приказаниям ее величества, написала мне о предстоящем своем возвращении, прибавив, что оно последует вследствие приглашения, и сообщала содержание ответа. Графиня приехала незадолго до отъезда принцессы баденской, которая в августе оставила Петербург. Я написала графине Толстой, прося ее приехать ко мне, но не ранее, как побывав при дворе, с той целью, чтобы, в случае, если ей пришлось бы сказать обо мне какое либо слово, не подумали бы, что я повлияла на нее. Она поступила по моему желанию. С крыльца своего дома я видела дворец и окна императрицы. Я знала, что графиня Толстая была там, и пристально вглядывалась туда, движимая разнообразными чувствами, которых не сумею выразить. Наконец графиня приехала ко мне. Счастье услужить ей было отравлено всем, сказанным ею об императрице. Когда она испросила у нее позволения ее оставить, чтобы поехать ко мне, ее величество была, по-видимому, удивлена подобным намерением. — «Как», — сказала она, — «вы поедете к г-же Головиной?» — «Да, ваше величество, она осталась по-прежнему моим другом. Никогда не забуду, что она сделала и претерпела из-за меня, и признаюсь, что я удивляюсь перемене вашего величества относительно ее». — «Как!» — возразила императрица, — «разве вы забыли историю с Ростопчиным?» Эта история была для меня загадкой, которую мне объяснили, только много лет спустя. Совершенно естественно не знать того, чего мы никогда не думали делать. Графиня Толстая употребила все усилия, какие только были в ее власти, чтобы муж ее вернулся к нам, но не успела в том: он отвечал ей, что императрица Елисавета строго ему то запретила.

Как-то вечером, между 8 и 9 часами, я сидела в своей большой гостиной, наружная дверь которой была открыта. Между колоннами балкона виднелась спокойная, тихая река[5]. Вокруг меня была абсолютная тишина, но сердце мое страдало, и я находила мрачный оттенок в этом спокойствии, которое слишком противоречило с моими чувствами. Муж мой и принцесса Тарант гуляли, дети мои приготовлялись ко сну: я была в полном уединении. Вдруг услыхала я топот лошадей; я вышла на подъезд и увидала императрицу верхом, в сопровождении нескольких конюших. Увидев меня, она пустила лошадь галопом и отвернулась. Сердце у меня сжалось, я облокотилась о колонну и следовала глазами за ее величеством, пока она наконец не скрылась из виду. Я старалась объяснить себе, что во мне происходило: «тебя презирают, тебя обвиняют, тебя, может быть, ненавидят», говорила я себе, «а ты все любишь, как будто бы и ты была любима». Я пристально посмотрела на небо, прося Бога сжалиться надо мной. Слезы облегчили мою сердечную тяжесть.