Павловское время - 17

Лето 1797 г. проводила я с графиней Толстой, — в имении ее матери, княгини Барятинской[1], в пяти верстах от петергофского дворца, куда в июле переехал двор ко дню ангела государыни. Граф Толстой и муж мой делили время между нами и двором. Имение наше было счастливо расположено: дом возвышался на небольшом пригорке, прелестный вид расстилался на залив, к дому вела красивая аллея, со всех сторон были места для прогулки, леса, сады, масса цветов, плодов. Из окна моего кабинета виднелся направо город, а налево — безбрежное море. Жили мы дружно, счастливо, в кругу детей наших; с ними мы занимались по целым дням и радовались их развитию. Старшие дочери наши были одних лет и видимо старались быть вместе; мы, матери, с удовольствием следили за их возникавшей дружбой; вторая дочь графини Толстой была замечательно умной девочкой, тремя-четырьмя годами моложе своей сестры; моей же младшей дочери и сыну графини было около двух лет. Чрезвычайно отрадно было видеть, как дети наши, точно ангелы, рвали цветы и, грациозно приподняв платьица, бежали показать их нам и поделиться своими впечатлениями. Как любила я сидеть по вечерам на балконе и следить за закатом солнца! Картины прошлого вставали передо мной, но чаще всего останавливалась я на воспоминаниях о великой княгине Елисавете, о которой память была для меня священна. Мысленно сравнивала я тихий, прекрасный вечер с спокойным состоянием духа, которое дает нам возможность тонко подмечать все неуловимое, ускользающее от нашего внимания, когда мы взволнованы и в беспокойстве. Я вспоминала все прошлое величие, все малейшие подробности времен моей близости к великой княгине, и горячие слезы текли неудержимо при воспоминании о той, которая осыпала меня своими благодеяниями и которой я обязана счастием познавать и любить то, что мне всегда будет неизмеримо дорого.

Чувство преданности к любимому государю совершенно особенно и несравненно с другим; чтобы понять, надо испытать его — не иначе. Мыслимо ли сравнивать это чувство с гордостью? Нет, это глубокая, беспредельная преданность; гордость и тщеславие — низкие и личные побуждения души, тогда как преданность своему государю — чувство вполне самоотверженное. Никто никогда не хочет оценить, не хочет понять этого чистого, идеального чувства: ему всегда приписывают личные искательства, основанные на тщеславии и экзальтации. Высокий сан государя, по-видимому, не допускает малейшей близости между ним и подданным, но позволю себе высказать, что, рассуждая таким образом, упускают из виду сердце и душу, которые уничтожают расстояние между государем и подданным, не нарушая должного почтения к государю. Истинно верноподданническое чувство побуждает человека к правдивому выражению своих мнений, и эти мнения должны быть выражены открыто. Трудно переносить слабости своих государей; скорее можно предпочесть в них жестокость: надо иметь опору и в том, что должно быть гарантией нашей безопасности и нашей силы.