Остров - 2

Это было время, когда даже книг было очень мало, а маме удалось найти кучу детских немецких журналов и синьки Киевского вокзала в Москве, который строил Иван Рерберг и который принадлежал двоюродному брату моего прадеда Трифону Михайловичу Перевозникову, а теперь у меня висит красивый вид на Киевский вокзал работы Ивана Рерберга — картины, как я уже писал, сами выбирают владельца. Я раскрашивал эти книги, но потом наш сосед Дима Холмский, много старше меня, сын профессора Холмского, почему-то мне, девятилетнему, стал давать читать очень толстые книги. Сначала два толстенных тома «Войны и мира», и сразу после них — два тома «Тихого Дона». Он явно развлекался тем, что такой маленький мальчик читает и рассуждает об этих книжках. Хотя даже младшая его сестра, но на год старше меня, стала близкой моей знакомой много позже. Забавно, что их отец, о чем никто никогда не говорил, был по прямой линии князь Холмский. У них сохранились роскошные бронзовые ампирные бра начала XIX века, уже переделанные на электрические лампочки. Но однажды я к ним пришел и увидел, что уголь в печку они подбрасывают дивной красоты серебряным блюдом XVI века с античным сюжетом.

В нашем подъезде жил профессор Кондак, жена которого, как потом мне сказала та же Женя Холмская, была то ли сестрой, то ли племянницей лейб-медика двора Боткина, расстрелянного вместе с императорской семьей. Я едва не женился на Кате Кильчевской, отца которого заставили под угрозой, что он не будет больше зав. кафедрой, вступить в партию, а он был из старой украинско-польской закарпатской земли.

Ближайшая подруга моей матушки с детских времен, Нина Алексеевна Ступина, которая часто приходила к нам и научила меня играть в преферанс, однажды показала далеко спрятанный пейзаж их поместья с террасой, спускающейся к Волге, создателя арзамасской школы Ступина. И здесь ко мне «пришел» портрет с подписью «Ступин», может быть даже автопортрет (мне видится сходство) старшего Ступина или его сына — тоже художника. Но мать Нины Алексеевны во время революции, бросив мужа, — тоже киевского профессора — уехала в Париж, и дочь даже не упоминала о матери, но позже, под большим секретом, ее нашла мать из Парижа. Уже и после войны ближайшей приятельницей оставалась Вера Вотчал, сестра знаменитого кардиолога Алексея Вотчала и тоже крупный врач. И теперь уже, приходя ко мне и к маме в Москве она любила вспоминать об их поместьях. И даже моя мама, которая, в общем, преувеличивала свои болезни, и считала, что очень быстро может  умереть, выбрала мне в качестве опекунши другую нашу соседку, с одной из древнейших русских фамилий, Татьяну Васильевну Путята. В нашей семье никаких зарубежных родственников не искали, но изредка упоминали то об Александре Санине, то о Карле Черни, то о братьях моей бабки Доры Акимовны. Чаще всего в связи с каким-то случайно уцелевшими портретами или мелкими вещами. Но в 1958 году в Киев приехал посмотреть — навестить Степан Прокофьевич Тимошенко, знаменитый сопроматчик, прославившийся в Соединенных Штатах, но по дореволюционным учебникам которого продолжали учиться все советские студенты, так как лучшего за полвека не написали, и это несмотря на то, что Тимошенко был профессором нашего института и вместе с моим дедом, как и все, ушел с белыми в Одессу, но у моего деда осталась обожаемая дочь в Киеве, а у Тимошенко — нет, и он эмигрировал. Но в 1958 году нашел мою бабушку, а в институте в очень узком кругу рассказал о своей работе в США. Основной вопрос к нему был: - «А сколько вы зарабатываете?» Тимошенко ответил — 50 тысяч долларов. В 1958 году это было непонятно. В своих записках он упомянул, что нашел их бывший дом — «после революции его не ремонтировали» - и удивился - «на центральных улицах Киева, самые дорогие магазины — поношенной одежды». Советское название «комиссионный» Тимошенко не запомнил.

Еще через несколько лет бабушку нашла из Белграда подруга ее молодости — художница Елена Андреевна Киселева. Ее мужем был петербургский профессор Билимович, серб по происхождению. И уехали они в Югославию, где он стал президентом Академии Наук. Ехали они через Киев, останавливались у нас и среди рисунков, которые прислала Елена Андреевна, был и портрет французского бульдога Фофы, который с ними тоже несколько дней прожил у нас.

Потом изредка переписывался и я с Еленой Андреевной. И все это и было одним из объяснений моей очень редкой по тем временам смелости, с которой я сразу же начал переписку Кодрянской, Берберовой, Прегель, Сионским, стал получать от них книги, русскую газету из Парижа — у меня не было, как у других советских людей ощущения, что там, за границей, какой-то совсем чужой мир.

Но никто никогда в годы моего раннего детства ни о чем подобном подробно не говорил. Впрочем, вероятно, это при мне они не говорили. Когда, году в 1950-м тетка для чего-то приехала в Киев, она привезла с собой моей бабушке последние номера уже запрещенной тогда газеты «Британский союзник», где была не совсем справедливая статья о президенте Академии наук СССР С. И. Вавилове «Каин, где твой брат Авель» — англичане узнали, что великий русский генетик Николай Вавилов расстрелян.

В те годы никто ни о чем не жалел и не вспоминал. Один из институтских доцентов из детской компании моей мамы не только вступил в партию, но даже стал секретарем партийной организации. И в тот единственный год, который я проработал в лаборатории в институте, пытался меня ругать за то, что я не пошел на первомайскую демонстрацию. Что мне и в голову не приходило. Но до этого, когда они захотели, сложившись, купить для нас, детей, коллективную игру, именно его теща Варвара Ксаверьевна купила нам в 1948-49 году такую странную и экстравагантную в советской России игру — крокет. И мы загоняли шары в железные воротца деревянными молотками. И на территории института, как и полагалось в приличной усадьбе, сохранялись до пятидесятых годов профессорские погреба и даже классический дореволюционный ледник.