Навсегда запомнил осень 1949 года, когда меня увозили с дачи не на несколько дней, а на всю зиму: предстояло поступать в музыкальную школу и готовиться к школе общеобразовательной. Садились мы в наш "адлер" (отец незадолго до этого купил старенький двухдверный автомобиль, который очень недолго нам прослужил), бабушка, которая оставалась на даче, стояла на крыльце. И я вдруг разревелся... Но расставание с бабушкой было недолгим: в ноябре 1949-го она, видимо из-за болезни, переехала в Ленинград. На даче зарезали корову, мясо привезли в Ленинград. По ночам бабушка вставала и, толкая перед собой стул (иначе она уже ходить не могла - ее качало), шла на кухню проверять ящик, укрепленный за окном: как там лежит мясо (холо диль ников тогда еще не было).
Первого марта папа играл в театре премьеру - пьесу Лавренева "Голос Америки". Как и всякий премьерный спектакль, он шел несколько раз подряд.
Пятого марта 1950 года, когда утром я зашел в комнату бабушки, она сидела на кровати, на шее у нее висел крестик (он был всегда, этот крестик, но я помню только этот день). Я сказал ей: "Бабушка, покрестись!" Бабушка перекрестилась. И мы с Катей ушли - нас выпроводили в кино. С нами пошла мамина ученица по Дворцу культуры имени Кирова Надя Васильева, которую мы называли Снегурочкой. Еще с нами пошел ее жених Юра Гамзин, который готовился поступать в школу-студию МХАТа (кстати, и Юра Гамзин, и Юра Каюров, ныне всем известный народный артист, актер Малого театра, в то время занимались у моих родителей в самодеятельности). Я помню, что ни в какое кино мы не попали, хотя и старались. Был пасмурный день, с крыш капало и было скользко. Мы вернулись домой к вечеру. У подъезда стояла "скорая помощь", а когда мы поднялись, то в темном коридоре, ведущем к дверям нашей квартиры, натолкнулись на врачей, зажигавших спички, чтобы увидеть, в какую дверь надо стучать.
Мы вошли в квартиру и нас сразу направили в "рояльную" комнату. В квартире была суматоха, беготня. Я еще ничего не понимал, а Катя вдруг заплакала. Потом вбежала Мария Тимофеевна, жившая у нас, так как жить ей было негде (я даже не помню, как и когда она у нас возникла,- кто-то попросил ее прописать, а сделать это мог только папа). Мария Тимофеевна несла какую-то ткань, а вслед за ней вбежала с ножницами домработница Толубеевых (они жили в доме напротив), стали резать этот материал. Надя и Юра стояли грустные, но ничего не говорили.
Я пошел в ванную комнату - там была мама, умывавшая свое заплаканное лицо. Мама мне сказала: "Петенька, бабушка умерла". Я ей ответил, что знаю, что бабушка Оля (Ольга Михайловна Мейерхольд) умерла еще в 1940 году. "Нет, Петенька, наша бабушка - Анна Ивановна умерла". И после паузы мама спросила: "Хочешь зайти туда?"
Не помню подробно тогдашних своих чувств, но когда зашел в комнату, увидел лежащую на кровати бабушку, рядом стоял стул, на котором было недоеденное яблоко, недопитый чай, какие-то лекарства и печенье. Я еще поду мал тогда: "Бедненькая бабушка, яблоко не успела доесть!"
Это было часов в 6 вечера, а в 7 часов папа уехал в театр играть "Илью Головина" С. В. Михалкова (тогда спектакли начинались в 8 часов). Играл он и 6, и 8 марта, но уже в "Голосе Америки".
Очень хорошо помню, как 6 марта привезли гроб, помню крышку гроба, стоящую в углу прихожей, бабушку, уже очень изменившуюся, закостеневшую и холодную, с галуном на лбу. Помню, как в ее руки вкладывали иконку-ладанку; как на грузовике везли гроб с бабушкой, рядом сидел папа со своими друзьями-земляками Валентином Павловичем Андреевым, Борисом Пантелеймоновичем Румянцевым и Федором Павловичем Масленниковым, а вслед за этим грузовиком в легковой машине ехали мы с Марией Васильевной Румянцевой. Я через переднее стекло машины видел папу и цветок в горшочке. "Папа цветок в руках держит",- сказал я. А Мария Васильевна сказала: "Нет, цветок на гробике стоит".
Священник что-то читал, махал кадилом. А я побежал к кладбищенским воротам - там, на столбике был сделан крест-турникет, и я стал кататься на этом турникете. Ко мне подбежала Светлана - эту родственницу мы все очень любили - и повела меня обратно к могиле. В этот момент гроб опускали, и я спросил: "А как мы будем теперь, что, каждый раз откапывать?" - "Нет, Петенька, мы будем теперь сюда приходить, навещать бабушку".
Что я тогда подумал - не помню теперь. Но горем убит не был.
Обратно мы ехали на театральном автобусе и я, когда мы проезжали мимо автобусных остановок, говорил: "Следующая Лесной проспект... Следующая Финляндский вокзал... Вы на Чайковской выходите?"
Почему меня тянуло на шутки? Не знаю.
Дома были поминки. Я многих помню, кто был тогда: замечательный актер Большого драматического театра, папин соученик по мастерской Вивьена Виталий Павлович Полицеймако, еще один актер БДТ Василий Павлович Максимов, папины друзья-"александринцы" Юрий Владимирович Толубеев, Ольга Яковлевна Лебзак с мужем Кириллом Николаевичем Булатовым, Масленниковы - Федор Павлович, Екатерина Васильевна, Гога (то есть Игорь, ныне известный кинорежиссер); папины земляки Борис Пантелеймонович и Мария Васильевна Румянцевы, Валентин Павлович Андреев (с земляками своими папа дружил до самой смерти). Я и здесь развлекал людей - вставал на стул, что-то вещал. И сейчас помню взгляд папы на себе: взгляд без улыбки, но и без осуждения как на чужого.
Недели через две после похорон пришла Маша, Манюня - наша нянька, прожившая с нами всю войну. Она не была у нас больше месяца - недавно получила свою комнату в Песочной и у нас больше не жила. Когда она узнала, что бабушка умерла, заплакала горько-горько.
Похоронили бабушку, жизнь побежала дальше. Сестры и братья мои начали готовиться к переводным школьным экзаменам. (Тогда экзамены сдавали с четвертого класса, а в старших классах платили за обучение. Я хорошо помню, как мама давала деньги Анне на оплату обучения). А я начал заниматься музыкой.
Конечно же, мы, как и почти все дети, были ленивы. Любили поспать. Папа избрал оригинальный способ будить меня: он садился к роялю и одним пальцем подбирал "Элегию" Массне. Я, естественно, просыпался, внутренне протестовал против такого насилия, но молчал: папа делал это так деликатно, что возражений его действие вызвать не могло. Папа терпеливо "занимался" разучиванием "Элегии" до тех пор, пока я не вставал.
Свободное копирование
