Autoren

1427
 

Aufzeichnungen

194041
Registrierung Passwort vergessen?
Memuarist » Members » aturgenew » Дневники (1825-1826) - 5

Дневники (1825-1826) - 5

18.08.1825
Карлсбад, Германия, Германия

18/6 августа

6 августа. 12 часов вечера. Завтра в 5 часов утра выезжаем, не отслушав даже кат<олической> обедни во дворце. Сегодня были у Фридрихса в atelier. Его слушали, а картины его смотрели с необыкновенным удовольствием. У него какая-то bonhomie, которая нравится, а в картинах - его воображение романтическое. Он выражает в них обыкновенно одну простую мысль или чувство, но неопределенное. Можно мечтать над его произведениями, но ясно понимать их нельзя, ибо и в его душе они не ясны. Это мечтания — сон, видения во сне и в ночи. В предметах природы часто избирает он самое простое положение. Льдину, волнуемую в море; несколько деревьев, в долине растущих; окно его комнаты (из коего, впрочем, виды на Эльбу прелестные); задумавшийся над развалиной или над памятником рыцарь; монах, вдаль или в землю устремивший взор свой, - но все трогает душу, погружает в мечтательность, все говорит, хотя не ясно, но сильно воображению!

Так и слова его: он сам говорит, что объяснить ни мысль, ни картины, их изображающие, не может, а всякий пусть находит свое, то есть свою мысль в чужом изображении: так — сова в мрачных облаках; так - терновый венец в радужном сиянии солнца. Первая картина (у вел. кн. А<лександры> Ф<едоровны>) для меня непонятна, вторую постигает сердце страдальца-христианина (прочесть о нем в J.-P. Richter).

Живописца Даля, так же как и Фрид<риха> профессора здешней академии, не успели видеть. Спешили к Ханыкову, где обедали с мелкопоместными дипломатами и с некоторыми русскими.

Ввечеру пошел я бродить по берегу Эльбы - и любовался на мосту берегами её и захождением солнца; потом — в отель на террасу и простился с сим гулянием — не знаю надолго ли?

Вечер провели у нас гр. Завад<овская> с Поликарповой и Филиповой.

Поутру получил предписание Крейсига для Карлсбада и имел с ним продолжительную конференцию.

Письма Оленина и Бул<гакова> обрадовали тем, что теперь принужден буду не заживаться в чужих краях. Писал к Кар<амзину> и Жук<овскому>, гр. Толстой и к Булг<акову> и к Оленину. Из Карлсбада напишу к Софье Петровне, которая утешала меня в грусти и в сиротстве.

В 8 часов утра приехали мы в Пирну и, оставив здесь коляску, пошли а Зоненштейн по крутой каменной лестнице, в горе вделанной. Нам указали вход в гофшпиталь, и первый, кого мы издали увидели, был Батюшков[1]. Он прохаживался по аллее, вероятно, и он заметил нас, но мы тотчас вышли из аллеи и обошли ее другой дорогой. Нас привели прямо к доктору Пирницу, а жена его, урожденная француженка, нас ласково встретила. Мы отдали ей письма Жук<овского> и Кат<ерины> Фед<оровны> для доставления Ал<ександре> Ник<олаевне>, и она рассказала нам о состоянии болезни Батюшкова. Потом пришел и Пир<ниц>, физиономия его тотчас понравилась, обращение еще больше. Узнав о причине нашего посещения Зоненштейна, он повел нас прежде по больным, и первый, встретившийся из них, узнал в брате старого геттингенского товарища, прусский Regierungsrath. Его сумасшествие веселое. Он обнял брата, пожал у меня руку, спрашивал о П<етер>бурге, о государе, о великой княгине и просил меня доставить государю какие-то бумажки, которые я возвратил после доктору. Осмотрев других больных как муж<ского>, так и жен<ского> пола, мы видели также и различные механические средства, кои здесь употребляются над больными. Все они отличаются тем, что доказывают человеколюбивую методу доктора. .. Доктор любим больными: все встречают его с улыбкою на лице. Он говорит с каждым добродушно. Многие шли в церковь: это было воскресенье. По двору ходил один, который почитает себя богом.

Но сколь ни внимательно слушали мы доктора, с нетерпением ожидал я извещения о Бат<юшкове>. Он не полагает его безнадежным. Теперь он принимает лекарства, но не иначе как в присутствии доктора; сердится на Ханыкова, полагая, что он произвольно держит его в Зоненштейне, писал к нему раза два и требовал освобождения. Доктор находит, что он имеет einen festen Sinn, характер или упрямство, которое преодолеть трудно. Осмотрев все заведение и полюбовавшись окрестностями, кои издали прелестны, мы пошли в квартиру док<тора> вне больницы, в которой содержит он 4 пенсионеров и где живет и Александра> Ник<олаевна> Бат<юшкова>. Она вся задрожала, когда нас увидела, едва в силах была говорить и успокоилась не скоро. Первое слово ее было о брате. Она спросила нас: дает ли нам надежду доктор? Я старался уверить и успокоить ее и со слезами умиления смотрел на эту жертву братской любви. Нельзя без почтения, без уважения видеть ее! Она так трогательна и внушает, однако же, не сожаление, а высокое уважение к ее горячему чувству. Все и всех оставила — и поселилась между незнакомыми, в виду почти безнадежных страдальцев; к счастию, в религии нашла опору, в любви своей к брату — силу, а в докторе и в жене его — человеколюбие и сострадание. Она всегда с ними и хвалит их добродушие и человеколюбие с больными, которым всю жизнь посвятили. Даже и обедают всегда с ними. Доктор едва находит время ввечеру провести несколько минут за чаем с своими домашними, к коим принадлежит и Александра> Ник<олаевна>. Она радуется детьми их, гуляет с ними - и приобрела не только почтение, но и любовь их.

Она видела только один раз брата, провела с ним целый день, но он сердился на нее, полагая, что и она причиною его заточения. Он два раза писал ко мне, но Ал<ександра> Ник<олаевна> изорвала письма. Если я не ошибаюсь, то он, кажется, писал ко мне о позволении ему жениться. Жук<овского> любит. Да и кто более доказал ему, что истинная дружба не в словах, а в забвении себя для друга. Он был нежнейшим попечителем его и сопровождал его до Дерпта и теперь печется более всех родных по крови, ибо чувствует родство свое по таланту. — Везде нахожу тебя, Жуковский, но более и чаще всего — в своем сердце.

My heart untravelled fondly turns to thee!

Александра> Ник<олаевна> уступила мне одно письмо Бат<юшкова> к Ханыкову и памятную записочку об Италии, где началась болезнь его…

Дорога от Зоненштейна есть разнообразная цепь гор, долинами прерываемая; развалины замков, рассеянные домики и деревни.

Петерсвольф — граница. За 2 гульдена — не осматривали; мы въехали в Богемию, и признаки католицизма встретили нас на границе и продолжались всю дорогу, охраняемую ликами святых и крестами. Кульм — воздвигаемый памятник авст<рийским> и уже воздвигнутый прус<ским> королем. — Но самые горы будут вечным монументом русской храбрости. Слава русских не погибнет с шумом, но сойдет к потомству, как восходит пар с долины Кульма и дымятся горы его вечно, вечно, «есть ли бы на земле было что-либо бессмертное, кроме души человеческой!».

Граф Коллорадо - лик его, на железе изображенный, лежал уже у подножия памятника, который готовят — не нам, вероятно, а австрийцам. Имя Остермана известно всем[2].

Развалины Энгембурга - за милю от Карлсбада. Я узнал некоторые места и развалины по тем картинам и по описанию Мейснера, которое некогда еще брат Андрей купил или Жук<овский> подарил ему.

Приближаясь к Карлсбаду, мы спускались по излучистой дороге, которая шла вокруг гор, и почти при въезде в город встретили Николая, шедшего к нам навстречу. Это было в пять часов пополудни. Цвет лица его показался мне хорошим, но этому причиною был жар. Скоро узнал я, что здоровье его худо поправляется и что в Италии было ему лучше. Здесь опять воды слабо действовали. Я ожидал найти его цветущим, а не желтым, каким после его увидел. Это меня огорчило и произвело какое-то уныние, особливо, когда и из слов его заметил есть ли не безнадежность в выздоровлении, то по крайней мере грусть, всегдашнюю спутницу продолжительных болезней. Веселость моя, едва возвратившаяся, опять прошла, и я стал смотреть на жизнь в Карлсбаде и в чужих краях другими глазами. Будущее задернулось облаком, и наше вместе представилось мне уже мрачным.

Отдохнув и помывшись, мы пошли бродить по городу и вокруг его, по утесам, памятным мне в описании оных братом Андреем, бывшим здесь с гр. Ан<дреем> Кир<илловичем> Разумовским. Я узнал и некоторые памятники и знаки, поставленные в разных местах над городом, и долго смотрел на три крестика, возвышающимися над всем Карлсбадом. Здесь и брат Андрей любовался и пленялся натурою; здесь и его светлая душа вкушала наслаждения, кои прошли как сон его прекрасной, минутной жизни! — Письма его отсюда сохранились, и я жалею, что не взял их с собою. С каким чувством прочел бы их в том самом месте, где он мечтал и жил для друзей своих — и для меня. — Мы все живы….. Мысль о нем — всегда приводит меня и к Н<иколаю>. И он не от мира сего! Но мы еще вместе, в одном мире, в одном городе, почти в одном доме…

На другой день, т. е. <пропуск> июля, я начал пить из Muhlbrunnen и, по совету Крейсига, выпил четыре стакана. Ввечеру доктор Мутербахер велел пить и Schlossbrunnen. Я нашел здесь много русских, представился цесаревичу, который говорил с нами с полчаса; вечер провел у гр. Бобринской. Обедал в Саксонской зале с Чаадаевым и опять бродил по горам.

Вчера был у Дрезеке, но он шел со двора, и я едва успел его видеть; сегодня он был у меня, но ему отказали, и он оставил карточку. Здесь и поэт Багезен, постараюсь с ним познакомиться. Он друг и товарищ Матисону, и я читал с удовольствием стихи его.

У гр. Бобр<инской> возобновил я знакомство с гр. Эдлинг, урожд. Стурдзою, и в памяти своей — все, что она проказила во время оно. - Мы говорили долго и с жаром. Я обвинял ее и брата ее; во многом и она ни себя, ни брата не оправдывала, например в протекции Бадеру, который и ее обманул и утаил часть денег, собранных ею для греческого общества. Князя Гол<ицына> хвалят за его сердце, в этом мы согласны, но она не знает влияния его на просвещение и участие в сем и брата ее, который некогда раздроблял и межевал области наук и прельстил кн. Г<олицына> своею ученою номенклатурою и энциклопедическим обозрением всех отраслей наук и искусств, но Ст<урдза> только ошибался: намерения его были чистые. Об нем можно сказать то же, что сказали о Павле I: «D’autres ont fait le mal, lui a mal fait le bien».

Ежедневно бываю у источников и, осудив себя на вольное страдание, пью да гуляю.

Я часто думаю, что действия наши, по-видимому, минутные или скоро преходящие, имеют последствия, коих не предвидит и самая утонченная прозорливость. Наказания так далеко отстоят от преступлений, что надобно преследовать часто всю прошедшую жизнь, чтобы добраться до причины того, что с нами в конце оной случается. И мы часто дорого платим за то, что, по-видимому, дешево нам достается…



[1] А. И. Тургенев описывает свое посещение поэта-арзамасца Константина Николаевича Батюшкова, душевно заболевшего в начале 1820-х годов и находившегося в 1825 г. на лечении за границей.

[2] В сражении под Кульмом (1813) Наполеон пытался окружить войска союзников, но потерпел неудачу из-за упорного сопротивления русского отряда под командованием генерала А. И. Остермана-Толстого, а на следующий день союзные войска, действиями которых руководил Барклай-де-Толли, разгромили французский корпус Вандама.

06.04.2020 в 22:00


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Rechtliche Information
Bedingungen für die Verbreitung von Reklame