Обращают внимание остатки огромного акведука эпохи пунических войн: он – обслуживал римлян; уже от обильной кровавыми розами Эль-Арианы (поселка) повсюду – остатки его; и – средь этих холмов; тут же – мраморы римских распавшихся виллочек в веющей зеленью плиты; и вот – следы цирка (арабы разграбили целость руин его: из карфагенского камня построен Тунис); тут же место мучений: бросали подвижников львам, обитавшим в обилии близ Карфагена когда-то: дорогу, ведущую от Карфагена к Тунису, когда-то украсили львами, прикованными цепями к столбам[1].
Вот, в разрытом пространстве, – арена; а около углубленье (как бы коридор): это ход на арену от львиных припрятанных клеток; склонившись над входом из мест кругового партера, ленивые граждане видели бег разъярившихся львов: от прохода к арене; а вот – коридор (уже другой); здесь несли на носилках замученных; надписи на кусках балюстрады; и своды, и ходы; вот – текст одной надписи; он – заклинание[2]: —
– «Божество, хорошо заключи ты в темницу рожденного Фелицатою – Мавра. Пускай он не спит: ты лиши его сна, Фелицатова сына… О Ты, Вседержитель: во ад низведи Фелицатова сына, ты, – Мавра. О ты, повелитель Кампаньи, о ты, повелитель Италии, – Ты, власть которого простирается до болот Ахерузии, Ты низведи прямо в Тартар его; Фелицатова сына… свяжите, схватите и в цепи закуйте его, Фелицатова сына… сожгите все члены его, сердце, прочее все: все сожгите, что будет от Мавра, рожденного Фелицатой»… —
– В одном месте цирка часовенка в память затерзанных львами; и в ней – небольшая колонночка с надписью: «Evasi!»…
Вышли из цирка; мальченок пристал с амулетами; мы – покупаем: один, другой, третий; всего – не накупишь; мальченок, второй – пристает; мы садимся в коляску; араб уж на козлах; мы – тронулись дальше: холм Бирзы на склоне отчетливо разрешается в древнее кладбище… карфагенян: саркофаги; и – черные дыры в земле.
Трехугольною острою крышкой отмечен пунический саркофаг; большинство из них – каменны; здесь в одном месте нашли кучу сваленных старых скелетов; впоследствии обнаружилось: это – все жертвы чумы, бывшей здесь; о ней много рассказано Диодором[3].
Древности, здесь извлеченные, в трех находим пластах: тут арабские древности, относимые к средним векам (из эпохи святого Людовика, бывшего здесь); здесь – следы крестоносцев; есть древности Византии; но более – римских; остатки древнейшего Карфагена встречаются глубже всего, поражая изяществом.
Вот – и сиденья, и сцена театра; вот – ложи; они сохранились вполне; вот – цистерны, или ряд полукруглых отверстий; в отверстиях, точно в пещерах, ютятся теперь бедуины (поселок); из рвани протянуты грязными лбами старухи; бедуинята бросаются к нам:
– «Аа!»
– «Бакшиш!»
– «Но мы – далее!»
Вот и музей; небольшой он; при входе с нас брат (белый брат) берет мзду; мы – проходим. Музей этот – частью раскинутый сад перед зданием скромных размеров, где стены уставлены глыбами пестрых сокровищ; часовня стоит посредине; она – в честь Святого Людовика, некогда здесь опочившего; статуи: вовсе безвкусны они; отразился упадок в них римского творчества: Гений, Виктория (т. е. Победа). Победа имела свой культ в Карфагене: пространство музейного садика – место, где храм Эскулапа увенчал римский Акрополь; а раньше стоял здесь пунический храм; во втором еще веке[4] разрушен был он; стены садика – в досках; на досках ряд надписей (все – по-латыни); под стенами – множество римских амфор; отступя же от стен, – возвышается ряд саркофагов (пунических); многие – малы; господствует мнение, что в них прежде таился лишь пепел сожженных; 300 отроков, 200 младенцев, принес Агофокл в жертву богу Молоху во время осады пунической крепости римскою армией; множество малых гробов указует на множество душ, здесь сожженных когда-то; вон – целая горка их.
Входим внутрь здания: можно ли все осмотреть в один день? Мне бы надо недели просиживать здесь – так здесь все интересно; в двух, в трех малых залах рассыпана бездна сокровищ; хотя бы пунический зал, где все мелочи ярче томов нарисуют картину древнейшего быта.
– «Carthago, Carthaginis, Carthaginiensis» бывало твердим гимназисты, не ясно себе представляя конкретно, что есть тот «Carthago»; потом прочитаем мы все у Флобера в «Саламбо»; ряд пышных картин возникает в сознании а la Семирадский; и мы – не вживаемся; после обзора музея, теперь мне отчетлив «Carthago».
Вот ряд безделушек: я тоньше работы не видел нигде; все – ручная работа; ее разглядеть можно в лупу; сгибаюсь к стеклу, чтобы увидеть всю нежную прелесть легчайше слиянных линейных мелодий камней ничтожных размеров; градация линий слагает симфонию быта и вкусов далеких столетий (камея, амфорочка, малый резной амулетик, смех рожечки, змейки, точеная ручка ножа) – на пространстве аршина, который вы можете изучать целый месяц – весь быт Карфагена кричит еще ярче, чем в ярком романе Флобера; вот – столик с браслетами (хватит на месяц!); вот – стол ожерелий (каких!).
Карфагенская мелочь вещей изощренней египетской (много я видел последней в булакском музее в Каире); но более прочих влияющих бытов Египет сказался на них; есть в фигурочках, статуэтках – от жеста Изиды; а вот – плоскокрылые коршуны; нечто в них есть в египетских реющих ныне еще над Каиром, а вот – не египетский хохот головки камеи; в Египте фигурки, камеи таинственных лиц не смеются: чуть-чуть улыбаются, как… Джиоконда; здесь рты они рвут: от сплошного какого-то хохота; хохот камней почему-то напомнил кровавые оргии злого Молоха.
Вот – перл: это – крышка от саркофага, почившей, должно быть, прославленной жрицы; изображение жрицы – на крышке; в изображении лика есть что-то от Греции; восстает VI век[5], вот – надгробная крышка; следы стертой краски на ней; и под ней – саркофаг; в саркофаге же – кости: нетленные кости прославленной жрицы.
Танагрские статуэтки: и блюда, и утварь; вот – бритвы с резьбою на ручках; прочел я: такие же точно ножи, той же формы, со схожей резьбою – ножи боевые свирепого танганайского негра; теперь в него, может быть, брызнула капля погибшей культуры; другие же брызнули капли – куда?
Вспоминаем мы здесь, что цвета, нам пестрящие взор – ярко-синий и желтый: орнамент арабский Тунисии их повторяет; случайно ли это? Не знаю, но знаю, что брызги разбитой культуры на северо-западе Африки, точно осколки стекла, здесь и там, через зелень позднейшей пробившейся жизни блистают отчетливо; и – желтосиний орнамент Тунисии, верно, неспроста – такой желтосиний; неспроста мальтийским крестом увенчали щиты туареги; неспроста венчает отчетливый крест туарегский кинжал.
* * *
Просветленные мыслью о связи культуры, мы выходим наружу: выходим из садика; вон – Захуан, вон – вершина Двурогой горы, а вон – Пратес (per rates): наш милый Радес; и лазурен, и светел нам веющий свежестью день; в ясном воздухе слышатся ярко чеканные речи бессмертной латыни:
«Carthago»…
«Carthaginis»…
Все – опрозрачено: дальше – садимся в коляску; и – катим; дорога врезается в рыжий песчаник: колеса хрустят; омыляются лошади липкою пеной; их бег тяжелеет: крутеют подъемы; зеленые холмики валятся на плечи – вниз, опадая, как будто разгладясь у моря; меж ними присел Карфаген; море, рытвины, цирк и театр – нам отсюда являются в той же плоскости; а голубые эфиры бьют в грудь, упадая с верхов; улыбаясь друг другу, отходим в восторг вознесений: в волне бледно бьющих зефиров как будто отметилось что-то воздушное, спускаясь, медленно крепнет; едва различимая линия тихо толстеет; она осаждается в воздухе образом тонкотелого минарета; другая такая же линия – явственней: то – полукруг, белый-белый – далекого купола.
Боголюбы 911 года. Брюссель 912 года
