Мамина любовь - 1

   День победы я запомнила как бескрайнее море голов. Сначала в метро, где мама пристроила меня на плечи какому-то высокому человеку, а потом на Красной площади, куда мы в этом самом метро и добирались. Запрокинутые головы и над ними - салют. Запомнила и приятное ощущение надежности крепких мужских плеч. А вскоре, в начале 1947 года, подобные плечи появились у нас в квартире Љ62. Их обладатель - Николай Васильевич Черский, позвонив в дверной звонок нашей коммуналки, явился к нам как олицетворение мужественности и романтизма. На фронте он получил "несовместимое с жизнью" ранение в голову, и спасся чудом: помогло переливание крови. Кровь оказалась мамина: на пробирках тогда писали имена доноров. Мама сдавала кровь всю войну и много лет после войны, и кровь ее помогала выживать не только раненым, но и нам с ней: донорам платили деньги, у них были дополнительные карточки, им полагался отгул и обед в день сдачи крови. Отоваривание карточек в Гастрономе на Кузнецком было праздничным действом, в котором непременно участвовали мы обе: на эти карточки давали иногда что-нибудь вкусное и питательное. Шоколад (американский) помню точно.

   Николай Васильевич Черский решил разыскать женщину, спасшую ему жизнь. И разыскал. Не помню, пришел ли он с цветами (боюсь, что найти цветы в тогдашней Москве было труднее, чем спасшего тебе жизнь донора), но точно помню огромную коробку конфет с бегущим оленем...

   Именно такими выглядели в советском кино настоящие мужчины: очень сильный, спокойный, надежный, уверенный в себе, черты лица - четкие, определенные. Да еще в военной форме, при орденах. На третий этаж по лестнице он легко вбегал с мамой на руках, а я степенно шла сзади, как будто несла портфель сбежавшему с уроков однокласснику.

   Их роман с мамой, красивый, стремительно развивающийся и как бы искупающий пережитое, похоже, клонился к браку. Я, во всяком случае, фигурировала в этом романе не в качестве чужой девочки, и моего расположения "дядя Коля" тоже упорно добивался. Правда, довольно простыми средствами: при каждом визите он дарил мне тридцать рублей - красненькую банкноту с Лениным. С этой красненькой мы с мамой шли на следующий день к Покровским воротам, где на углу с Чистыми прудами располагался коммерческий гастроном. Мы застали тот переломный момент, когда вожделенное пирожное эклер, только что стоившее тридцатник, стало стоить восемнадцать рублей, и на тридцать рублей можно было купить эклер и свежую французскую белую булочку с горбатой поджаристой корочкой. Коробки же с зернистой и паюсной икрой, стоявшие на витрине, нас совершенно не прельщали. Вкуса икры я не знала, а когда узнала в 17 лет (отец принес мне в больницу), он мне совершенно не понравился своей непривычностью.

   Конечно, я была благодарна дяде Коле за его дары. И все же, странное дело, меня подсознательно смущали эти деньги "не за что". И, когда однажды Черский спросил: "А что ты сделаешь с этими деньгами?", я тут же выпалила: "А эти деньги я верну вам" и решительно протянула ему банкноту. Так бывает, когда готов все потерять ради минутного удовлетворения чувства собственного достоинства: "не хочу и не буду", и таких случаев (пагубно, надо сказать, повлиявших на мою карьеру) в жизни было несколько. Так, я вынуждена была уйти из обожаемого Института народов Азии в 1968 году, потому что, будучи членом месткома, проголосовала против увольнения "подписантов". Так тогда называли тех, кто подписывал письма в защиту преследуемых. Как правило, это были лучшие люди: в Институте народов Азии - Александр Пятигорский, Михаил Занд, Юрий Глазов, блестящие ученые. В начале 80-х меня самое чуть не уволили из Института кино за то, что я, мелкая сошка, принятая на работу из милости, осмелилась возразить самодуру-директору. А из престижного ГИТИСа, где я преподавала на кафедре театроведения, я ушла сама, тоже обидевшись на несправедливость...

   Но первый "взбрык" произошел с Николаем Васильевичем...

  Не все так ясно было в их с мамой истории, да и в истории самого Черского, сделавшего в уже немолодом возрасте (он родился в 1905 году) головокружительную научную и административную карьеру: от помощника судомеханика до Президента Академии наук Якутии. Начать с того, что фамилия Черский, которая позволяла журналистам считать его потомком ссыльных польских революционеров, оказалась благоприобретенной (каким образом?). Настоящая фамилия - Смирнов. По одним источникам, он вырос в детском доме на Дальнем Востоке и был сиротой, по другим - потомственным моряком. ( Репрессировали отца?) Окончив школу судомехаников и Институт механиков водного транспорта, плавал на судах, но потом круто переменил род занятий и к 1942 году, один из зачинателей газовой промышленности в Поволжье и строительства первого газопровода, он оказался начальником Управления строительства Наркомата нефтепромышленности, хотя не был членом партии. В партию вступил только в 1943 году, отпросившись на фронт, где стал начальником разведки крупных войсковых подразделений! Получив то самое страшное ранение, сумел вернуться в строй и дошел до Берлина. После войны вернулся управлять трестом "Куйбышевнефтегаз". Вот почему визиты к нам были столь нерегулярны: он приезжал из Куйбышева. И, скорее всего, именно он и устроил маму на работу в Главгазтоппром. А к началу 50-х Николай Васильевич успевает окончить Академию нефтяной промышленности, защитить кандидатскую диссертацию и снова круто поменять судьбу: он уезжает в Якутию, и, начав с геологических изысканий, измерив собственными ногами суровые пространства этого края, довольно быстро запускает там программы нефте-, газо- и алмазодобывающей промышленности, организует Институт физико-технических проблем Севера, Институт горного дела Севера, Институт региональной экономики и много еще чего. Деятельность его в Якутии оказывается столь эффективной, что уже в 1957 году он становится Председателем Президиума Якутского филиала Сибирского отделения АН СССР. И далее карьера - еще по нарастающей: доктор наук, изобретатель, герой труда, депутат, академик РАН и прочая. Остался в Якутске навсегда, дожил до глубокой старости...

   А как же любовь? Мама на этот вопрос отвечала так: она не захотела поехать вслед за Черским в Якутию. Понять ее можно. Когда я впервые оказалась в Якутске в командировке (в начале 70-х), город произвел на меня чудовищное впечатление. Но сейчас выясняется, что не захотела мама уезжать не только из-за смены города. Черский был женат. Женат неудачно, несчастливо, но у него был сын, мой ровесник. Наверное, он бы развелся, если бы мама "явочным порядком" последовала за ним, как он предлагал, но она не последовала. Тем не менее, отношения между ними оставались очень теплыми, и благодаря Николаю Васильевичу и его связям в Президиуме Академии наук меня в 1964 году приняли на работу в Институт народов Азии.

   Я уже говорила, что поклонников у мамы было много, и любили ее по-настоящему не однажды. Но сама она, как мне кажется, любила лишь раз в жизни. Долго, безответно и уже в достаточно зрелом возрасте.

   Где-то в конце пятидесятых годов, когда всем сотрудникам принято было повышать свой идеологический уровень, и люди партийные в обязательном порядке посещали университет марксизма-ленинизма, беспартийную маму, по склонности ее к литературным занятиям, послали учиться (видимо, она сама это выбрала) в университет рабкоров. И там она познакомилась с Николаем Николаевичем Бибиковым. Потомок старого дворянского рода, о чем и внешность его свидетельствовала, он скромно служил в Мосэнерго, был на хорошем счету, имел даже какие-то запатентованные изобретения, жил в стандартной квартире в стандартном браке, но без детей, говорил мало, и застенчивость его трудно было отличить от надменности. Душа его металась в поисках иной участи, иных жизненных обстоятельств. Две страсти отличали его: литература и путешествия. Не знаю, что и как он писал, но путешествовал отчаянно. Не за границу, конечно (тогда с этим было строго), а на электричках по родному краю. И бедная моя мама, которая терпеть не могла гулять и много ходить, отправлялась за ним по выходным, а летом даже и после работы. Наибольший интерес вызывали у него старинные усадьбы и красивые пейзажи, но и сохранившиеся храмы, разумеется.

Николай Николаевич Бибиков

   Конечно, мама ему нравилась. В особенности на первом этапе романа. Она же любила его так сильно, что, думаю, его это пугало. Он не знал, что с этим делать, как классифицировать: не интрижка, не побочная связь. Но и не жениться же! Это было бы слишком для него радикально, да и возраст (под пятьдесят, думаю, ему было) безумствам не способствовал. Не мог Николай Николаевич соответствовать ее всепоглощающему чувству. Не знал, как себя вести. И стал потихоньку отползать в сторону. Тут началось самое страшное. Ни кротостью, ни смирением мама не отличалась. Она даже меня пыталась использовать в качестве посредника: "Поговори с ним!". А что я могла сказать? Но говорила что-то, благо выслушивал он заинтересованно, одновременно пытаясь уговорить ее отступиться. Она же готова был на любые безумства.