Четвертое отступление. Памяти Альберта Захаровича Манфреда - 3

Когда холодной осенью 1943 г. я вошла в кабинет Альберта Захаровича в МОПИ, впечатление смеркающегося дня, когда всё и все вокруг одинакового цвета, исчезло в тот момент, когда я впервые увидела этого человека. Необычайная яркость его облика поразила меня тогда. Что-то, может быть, восточное проступало в его лице, смуглом, почти коричневом, с яркими темными глазами и большим, красиво очерченным ртом. Надо лбом высокие пышные черные кудри, которые, казалось, и пригладить невозможно. Не помню его костюма, но впечатление элегантности, впрочем, не только в одежде, а во всем его облике он оставил у меня уже и тогда. Элегантности и изящества, заключенных во всей его манере держаться, говорить, смеяться, спорить. Внимательный, пристальный, обволакивающий взгляд, тихий, глубокий, хрипловатый бас редкой красоты - булгаковский Воланд должен был так говорить - и такие особенности дикции, что, помнится, я подумала: как же понимают его речь студенты? Но, как это бывает всегда, о дикции слушатели забывали через две минуты.

И вот первая лекция А.З., я до сих пор помню ее - о франко-прусской войне 1870-1871 гг. Она будто отпечаталась у меня в памяти и содержанием своим и обликом профессора - он стоял перед нами не на кафедре, а у стола, опершись на указку, поставленную острием на стол, - и совершенно особенным мастерством речи. В ней не было ораторских приемов, его низкий голос поначалу казался немного тихим, но сразу чувствовалось, что он любит говорить и говорит с увлечением, помогая себе скупыми жестами небольшой сухой руки. В местах, которые его особенно трогали, он вздергивал подбородок, как он это делал и тогда, когда начинал (не во время лекций) смеяться. А смеялся он порой очень заразительно, махая при этом обеими руками, долго не мог остановиться, утирая слезы ослепительно белым платком. Вся его лекция составляла обдуманный, цельный, завершенный рассказ, как бы только что для нас написанный. Картины Седанской битвы будто вставали перед нами в белых далеких клубах пушечного дыма на фоне ослепительного неба ранней осени. Мы видели всех действующих лиц - жалкого Луи-Наполеона, укрывшегося в маленьком домике и от страха страдавшего животом, с его, как выразился А.З. заячьей душой; ничтожного Трошю; воодушевленного пламенной любовью к отечеству многоречивого Гамбетту. Даже по этой первой лекции можно было заключить, что прошлое встает перед нашим профессором в образах. И тогда, и двадцать лет спустя, когда я слушала А.З., меня неизменно поражало это свойство его мышления, речи, отразившееся, конечно, в его трудах и составлявшее их оригинальную черту: он видел своих героев, он не просто все знал о них - внешность, привычки, а он их видел, как живых, он их чувствовал, представлял себе, легко прогнозировал их поведение в различных ситуациях. Впервые я об этом подумала еще студенткой на заседании кафедры Новой истории, где он выступал с докладом о "бешеных". Заседание было немногочисленное, но бурное. Содержание доклада не помню, осталось лишь впечатление от блестящего выступления и от того, что докладчик на ты со своими героям, что они знакомы ему вживе, а может быть он сам, со своей необычной внешностью и особенными манерами, ходил с ними по залитым летним солнцем улицам Парижа 1793 г.