Дневник (1881-1893) - 61

15 октября

Пришла бабушка старушка. Кланяется в ноги: определи ты меня, Владимир Лактионыч в богадельню. Куда мне теперь?— А сколько тебе лет?— Вот уж и не знаю. А только десятков семь будет. Боле пожалуй будет. Чай в церкве нетрика есть?— А ты по старой вере или церковная?— Церковные мы, ну все-же этому кресту держимся (показывает старообрядческое перстосложение). Определи ты меня, век мой Бога буду молить.— А дети есть у тебя? — Дети-то? Дочери есть, так ведь дочерей не применют. Кабы сын вот. А сына пять годов схоронила. Ах, Владимир Лактионыч. Вот выводила в люди, вот как выводила. Помер, пятерых сирот оставил. Взял его Господь, а я старуха жива... По миру хожу. Думала-ли я, Владимир Лактионыч, что на старости лет окна буду считать (плачет). Довелось. Да еще кабы мои прежние ноги. А то ноги не ходют. Иду шатаюсь. Добрые люди думают — вот старуха нарезалась. А я его и от роду не пивала. Что делать. Прошли мои года-те. Прежде бывало конем не стопчешь, теперь ветром шатает. Ведь теперь зима. Пойдет пурга-метель, ведь меня заметет. Вот уж этого-то мне пуще всего не хочется. Пошла у нас этак-же из деревни старуха к Бугрову за подаянием. Так на себя надеялась, что дойдет, а не дошла. Замело в поле пургой, смерть получила... вечером этто, да в снегу, в чистым поле... (плачет).

— Боюсь и я. Где-же мне... Зима ведь. "Ha море волны видя не ездий, к недругу в беседу не ходи",— старинная пословица говорится. Вот и хочу просить — сделайте милость.

— А если не примут, что-ж ты тогда?

— Уж и не знаю. Верушка этто говорит: я тебя не оставлю, с голоду помереть не дам. Да ведь и то сказать: сердце у нее жалостливое, правда, а голова-то ветер. Закрутит-закрутит... Да еще, слышь, муж-солдат придет, собирать его надо. А и муж-то. Он уходил, в чем ее оставил: спроси у гуся, холодно-ли ногам-те... Уж и муж только,— при солнушке посмотреть... А еще внука другая у меня отдана. Верите-ли,— восемь годов не знаю, как и дверь то у них отпирается. Вот каке ноньче люди-те. Спасибо вам,— чужие да не оставляете. Вот еще Иван Петрович был, супроти ярмарочного мосту, да еще Семен Алексеич, может знаете, в Троицких номерах жил. Приведи, бает кормилицу. Привела, он мне пятишну дал. Ей Богу. А ноне уж что то и мало таких...

— Вот и бьюсь. На сноху не жалуюсь, на вдову: работница, хорошая. Сама пашет, сама косит, все сама. Пятерых кормить ведь надо. Она меня не гонит, нет, нечего грешить. Этакой другой снохи поискать. Да ведь я, Влад. Гал., сама вижу — куда ей бедной! Уж истинно, что хомутом она убита. Еще кабы домишко у меня был: мне много ли надо. Десять кусков набрала — мне на неделю-бы. Да ведь и домишко-то валится у нас, и внуки-те есть просют...

И старуха опять плачет, вытирая грязным платком свои слезы...

— Я уж ночую у вас. Гляди снегу навалило. Вчера пришла летом, уходить надо зимою. Ноньче ведь за ночью, как за годом. Я ведь пойду — замерзну в плохони-то {Последний абзац написан на полях.}.