Дневник (1881-1893) - 59

7 октября

Была Г-рини. Чудачка отдала мне на просмотр 3 рассказа:— "Бич", "Легенда о Сцилле и Харибде" и "Очерки Рима". Об очерках Рима, как она говорит, Тургенев даже печатно отозвался, как о лучшем описании Рима, какое ему доводилось читать. "Бич" (очерки Пиемонта) —  коротенькая любовная история дамы с крестьянским мальчишкой, с эпиграфом по италиански: "Женщина слаба, притягивается нитью паутины". Она очень обижена, что я назвал рассказ порнографическим и все таки просила свезти "кому нибудь", может напечатают. Первый ее рассказ, напечатанный Тургеневым в "Современнике" (в 56 или 57 г.) был озаглавлен "В дороге". Начинался: "Ух, как завыла вьюга". Тургенев дал слово сохранить аноним. "Скажите мне,— это с вами было. Даю вам слово, сохранить в тайне". Я ему сказала, а он рассказал. Потом сестра Машенька и говорит: "был у нас Тургенев, два часа мы говорили о тебе. Ах, что это Nadine. Я и не знала, что ты пишешь. И так вольно". А там вовсе не было ничего особенного. Потом во время коронации был напечатан рассказ "Форейтор". Тогда пустили слух, будто это я про себя тоже... с форейтором. Бог знает что!.. А то еще моя сестра Катенька (или Сашенька — не помню теперь), от одного отца она была, тоже Г-рини, но не родная... Ужасная клеветница была, все на нас клеветала. Умерла уже. Так вот она рассказывала всем, когда я уехала заграницу, будто я это уехала от своей любви к крепостному мужику. Будто в крепостного мужика была влюблена. Слышите, мосье Короленко, какие глупости!..

...А Тургенев, он очень был ко мне снисходителен. В "Затишьи" это ведь он меня описал и сестру мою. Это было в усадьбе в Карачевском уезде. "Затишье", как-же, как-же, это мы. Помните,— кутила Веретьев... И еще генерал Маслов. Тогда он был 14 летним мальчишкой. Теперь я видела его недавно. Седой генерал. Ах, говорит, Nadine... Затишье, помню, помню. Затишье.

Да, а теперь седой генерал.

Тургенев тогда был в ссылке за статью о Гоголе. "Только непонимающие и слепые не заметят этого любовного огня, который горит в его сатирах". Ну, а тогда строго было, его и выслали {Последний абзац является припиской на полях без указания места вставки в тексте.}.

Увидела у меня портрет Толстого. "Терпеть его не могу. Неужели он вам нравится. Ах, что вы, что вы! Это мужик! Славянофил. А что такое славянофил: чистый дурак. Ведь это чистый дурак. А у меня есть зять Тухачевский, у него была двоюродная сестра Арсеньева Валеринька, так Толстой хотел на ней жениться и сделал ей предложение. Но потом разошлись. Толстой уезжал куда-то, а с нее взял слово, что она не будет выезжать. Она обещала, а сама выезжала, только просила ему не рассказывать. А он узнал, и не женился {Против этой строки на полях написано рукою В. Г.— "неточно".}. После она вышла замуж за пожилого человека и увлеклась другим. Он ее вывел в рассказе. Там тоже увлекается светской жизнью, но потом...

— Не в "Семейном-ли счастии"?

— Ну вот, вот, в "Семейном счастии". Так это она, Валеринька.

...Не читали Горчакова: "Признаки прогресса"? Ах, какая прелесть, м-сье Короленко, какая прелесть. "Признаки прогресса"! Какой уж прогресс. Был, говорит, у нас прогресс с 57 года по 61, а потом куда-то улизнул. Совершенная правда. А москвичи, говорит, думают брюхом и слушают своего прорицателя Ивана Яковлевича. Ну, это он смеется, а все-же правда,— Иван Яковлевич настоящий прорицатель был.

— Вот, в вас, Надежда Валентиновна, москвичка-то и сказалась.

— А ведь я, м-сье Короленко, имею факты. Была у меня подруга Соня Певцова,— п-первая впоследствии красавица на Москве. Мать ее, жена Певцова,— с мужем разошлась и жила с Голицыным, Дмитрием. А Соня со мной 6 лет на одной скамейке сидела. Вот она раз с матерью и сестрами поехала к Ив. Яковлевичу; после мне сама рассказывала по секрету; никому не сказала, а только мне одной. Приехали к нему, он намешал на блюдечке чаю, пива, всякой гадости, размешал пальцем и поднес матери — кушай говорит. Та разумеется — отказалась. Тогда он поднес старшей дочери, потом средней и младшей. Те тоже отказались. "Ну, вот, говорит,— какова матушка, таковы и дочки". Сама Соня мне по секрету рассказывала: значит, и она будет такая-же, как мать. Что-ж вы думаете. Так и вышло: вышла замужем, бросила, уехала заграницу с... (Следуют имена любовников всех трех дочерей).

Вообще — в Г-ни характерна смесь антирелигиозности и легковерия. Тут-же рассказала историю о ясновидящем слепце: "Он жил рядом со мной в Италии и долго я не замечала его дара. Правда, случалось много раз: бывало собираюсь идти в адресный стол справляться о ком нибудь, он и говорит: зачем вам в адресный стол,— я знаю. Возьмет за руку и приведет. Один раз я поехала в Кассино, за город, в контору к нотариусу. На мне были надеты чорные бусы,— которые я взяла у крестьянки и русское платье. А на руку я замотала шарф, взятый на всякий случай. В омнибусе я ехала одна, потом шла по дороге — никого решительно не встретила. Нотариуса не застала, иду назад ужасно недовольная, подыматься надо на гору. Я совсем задышалась. И представьте, что-же: слепой мне говорит на следующий день: а вы сударыня вчера очень устали и вам было неприятно. На горе вы так дышали: ах-ах-ах; на шее у вас что-то блестело, а на руке вы что-то несли и концы болтались.— Откуда вы знаете — спрашиваю. Тут он мне и рассказал: я многое знаю. И действительно после много раз я задавала ему вопросы. Он отойдет в угол, склонится этак головой на палку, подумает, подумает и скажет... Да-а м-сье Короленко: ясновидящие есть. Да вот шотландские крестьяне,— это ведь всем известно"...

Что это за странная жизнь!

"Я была молода, красива и носила в Италии русское платье. Италианцы ужасно любовались. Бывало приеду на базар,— они соберутся в кружок и смотрят на меня. Они находили, что это очень красиво. "Ну где, говорят, у нас вы найдете таких людей". Там еще жил граф Заборовский,— бывало мы идем с ним, а они удивляются: какие красавцы; у нас таких не найдешь: высокие, плотные"...

Жизнь, должно быть, была очень бурная и чуть-ли не посвященная культу любви и радости. Где-то в Пиемонте она взяла на воспитание ребенка, сына вдовца prefetto (губернатора). Любопытно, что вышло из этого пиемонтца, подвергнутого русско-международному и вероятно несколько нигилистическому воспитанию.

— Ничего не может быть лучше семейной жизни,— говорила Г-ни грустно, смотря, как ко мне ласкается Соня.— Италианцы отдают детей до 3-х лет кормилицам и навещают их 2 раза в год. Я взяла Пинода 6-ти месяцев.

Воспитывала она его своеобразно: обмывала холодной водой, обтирала льдом до 12-ти лет. Никогда не давала лекарств (докторам не верит и завещала Пиноду,— чтобы у ее постели, когда она будет умирать — не было доктора).

— Вот Пинод женится,— говорю я ей,— у вас тогда будут внуки.

— Пинод никогда не женится. У него на этот счет свои взгляды. Впрочем, иногда говорит, что примет магометанство,— "это умно,— не надо служанок".

Это мне кажется тоже очень характерно: Пинод, как и русский "рационалист" очень смело отрешается от веками созданных обычаев и так-же легко склонен принять то, что веками-же прививалось к другим на основании какой нибудь одной черты. "Умно,— не надо служанок". "Впрочем, он вовсе не хочет жениться, у него совсем другие планы".

Говорят в Италии молодежь очень похожа на нашу, есть даже и нигилизм. Впрочем, в Италии много похожего на наши порядки: Г-ни рассказывала даже случаи, когда детей, отданных в деревни — с'едали свиньи и куры выклевывали глаза.