Дневник (1881-1893) - 33

4 июля

К статье о Толстом*

* Мысли, высказанные в этом наброске, были впоследствии развиты В. Г. в его статье "Лев Николаевич Толстой", "Русск. Богатство" 1908 г. No 8. Статья была включена автором в полное собрание сочинений издания Маркса. (См. XXIV-й том наст. изд.).

Толстой прежде всего художник. Он ищет главным образом цельных психических образов, цельных существований. Найдя такое — он им проникается (подставляя чужое я на место своего). Проникшись, делает из объективного образа — суб'ективное мировоззрение. Таким образом вместо того, чтобы сказать: вот как думает такой-то (поразивший его воображение суб'ект), он говорит: вот истина. Это потому, что проникшись цельностью характера и темперамента (а цельность состоит в том, чтобы не быть тронутым противуречиями с основными воззрениями своими) — он и сам не видит уже никаких противуречий. Так, схватив художественным проникновением цельный образ, олицетворяющий наш народ в эпоху войны 12 года,— он проникся им всецело. "Блажен, говорит он, народ, который в годину подобного нашествия не умствует, не рассуждает о кротости и международном праве, а берет здоровенную дубину и гвоздит ею направо и налево до тех пор, пока хоть один враг останется на родной почве". Вы видите, какая тут происходит подстановка. Вместо того, чтобы сказать: наш народ действовал так-то сообразно своему характеру и выиграл дело (причем может быть, что другой народ с другими национальными чертами действовал бы иначе и тоже бы выиграл),— он прямо говорит: блажен и т. д.,— то есть возводит факт в мораль, убеждение мужика 12-го года — в свое убеждение, наконец в абсолют. Если бы он мог участвовать (как художник — представлением) в войне паладинов, с их приемами борьбы,— он тоже воссоздал бы цельный образ борца-рыцаря и воскликнул бы: блажен народ, который родит паладинов, умирающих охотнее, чем нарушить малейшее правило утонченной чести и великодушия к противнику. А к мужику с дубиной он питал бы презрение истинного паладина.

Нечто в этом роде случилось. Его поразило христианство, но его мучили противуречия учения и конкретных жизненных фактов. В исповеди есть замечательное место, чрезвычайно метко указывающее тот способ, каким Толстой вышел из этого мучительного состояния. Он представил себе, что вот Христос восходит на холм, чтобы проповедывать, а он сам, граф Толстой, стоит у подножья холма и слушает. Но он не русский писатель XIX века, не граф; он просто современный Христу еврей. И тогда все ему стало ясно и он все понял и противуречия исчезли. Конечно. И вот проникшись цельностью 1-го века,— он тщательно охраняет ее в своей душе и уже не хочет признать, что он не еврей первого века, не один из малых сих, а капиталист, писатель и граф. Помилуйте,— все это пустяки. Еврею современнику Христа так все ясно легко и просто. И отсюда происходит та замечательная подкупающая искренность и сила с какою он ставит свои положения. Он еврей и верит тому, что говорит. Отсюда же происходит глубокая фальшивость, а нередко и поразительная нелепость его возражений против современной аргументации, представляющей факты, которых не знали евреи времен Христа. Он не может не чувствовать, что все это правда, но ему так жаль любимого и поселившегося в его душе цельного образа, что он отделывается от назойливых напоминаний о действительности кое-как, а сам закрывает глаза, машет руками и кричит: пустяки, пустяки. Какие там деньги, обязанности перед обществом... Нужно только исповедывать Христа перед римлянами и перед синедрионом. Ничего больше, ничего... Какой я граф, какие там капиталы, какие рабочие, какие классы, взаимная зависимость, рынки, экономические законы. Есть только земля, руки для работы и Христос, который проповедует с холма, а я его слушаю и больше ничего слышать не желаю!