7 ноября
16 в. Туруцкая.— 17 в. Банная. 18 в. Рига.
8 ноября
18 в. Омолой. 23 в. Боярская. 20 в. Скокнинская.
9 ноября
22 в. Тарасовская. 17 1/2 в. Орлинская. 20 в. Басовская. 20 в. Дядинская. 15 в. Суровская. 17 1/4 в. Головская. 18 в. Шаманская. 19 1/2 в. Закаменская. 20 в. Грузновская.
10 ноября
27 в. Усть-Илгинская. 30 в. Жигалово.
С Усть-Илги — Верхоленский округ (граница между Грузновской и У.-Илгинской).
Чем ближе к Иркутску — нравы населения портятся. Уже не слышно уверений: "никто не тронет",— "кому нужно" и т. д. Напротив,— сами ямщики не советуют оставлять "бутори" на станке,—"народ, мол, здесь со всячинкой"...
На Банной станции ямщик вносит в ямскую мешок,— сосед молол на своей "колотовке" — в виде соседской услуги.— "Как же мол... по суседски... Друг об дружке, а Бог за всех"... Открывает мешок,— и в нем оказывается одна мякина, да и то овсяная, почти без признаков муки. Ямщики хохочут. Удружил соседушка. Не зевай!... Начинаются рассказы об этом самом суседушке.— Из поселенцев эдакой-то редко попадется.
Особенно негодует один старик, лет 80, с совершенно черной бородой и очень бодрый. Он называет нас приятелями, расспрашивает куда и откуда едем, радуется за нас,— вообще "проявляет",— как мы говорим в подобных случаях — "искру". Он широко распространяется на тему о стыде, совести, о душе и Боге.
— Пешней {Пешня — железный лом.} бы всех... туруцких этих да и банных тоже...— желчно произносит молодой парень, ставящий к огню свой чайник. Очевидно этот ямщик из более или менее отдаленной деревни.— Плут плута надул,— добавляет он, когда обманутый мужик удаляется со своей мякиной.
— И верно, что плут плута...
Это справедливое слово. Начинаются разоблачения об ушедшем.
— И ты хорош,— шипит обличитель,— когда и старик, вежливо попрощавшись с нами, выходит.— Верно, что всех вас, с краю, пешней бы, варваров... Небось, заходил вот посмотреть,— нельзя ли вас к себе зазвать, да чайком попоить... как поселенцев тоже...
— Это зачем же?
— А затем,— такое его дело: этто поселенцев сколь осымал. Зазовет к себе: Ах, вы бедные, ах, вы несчастные. Заходите ужо — чайку попить. Ну, он и идет к нему,— думает на чести. А напьется,— тот и пристанет к нему: ондай за чай, да ондай за чай. Лонись {В прошедшем году.} поселенца беднягу всего осымал. Блузу взял, да бродни. Вот он какой. Еще поселенцы то смирные: не пожгут его сукина сына...
Здесь уж не только не предлагают "хлеба-соли", как в других местах,— но даже за ночлег требуют плату и спорят, что мало. За то народ — чисто русского "новгородского" обличья, говорят по русски без примеси инородческого наречия, только шепелявят: "шештой", "ражговаривать" и т. д.
Обстановка избы — напоминает северные избы вологжан, архангельцев и вятичей: полати с брусом, большая широкая печь, зыбка на длинном гибком шесте.
В Михайлов день пришлось заночевать на Скокпинской станции (Макаровской волости). По деревне идет гульба.— "Помочишку составили,— лодки вырубать из торосу" — а у соседей праздник настоящий.
В избу входит, покачиваясь, девочка лет десяти.
— Дуня пришла,— Господи! Да никак пьяна,— с веселым смехом окружают ее женщины хозяйской семьи.
— Девять рюмок выпиля,— заявляет девочка...— у тятьки-то...
— Кто-ж тебя довез сюда-то?
— Кто довезет: сами пришли...
— Девять-то верст... Хлопуша!...
— Чего мне хлопать-то...
Девочка берется за виски... Очевидно хмель взял свое и бедный ребенок не протрезвился еще, не смотря на девятиверстное путешествие по глубокому "убродному" свежепавшему снегу.
Ее расспрашивают, находя повидимому довольно естественным, что ее хорошо угостили.
— Ну... да как не напьется... чать у отца была... не у кого... Чем же тебя подчивали?..
— Аладьям, мясом, дрожжалкой, крупой, да яблочком (картошкой), да рыбам, да пирожком...
— Хорошо же... А кто вино подносил?
— Да матушка и подносила...
Мы вмешиваемся с осуждением подобных угощений ребенку, и разговор тотчас же принимает тенденциозный оборот.
— Ну да такое дело... Рано будто.
— С этих пор напиватся... Когды же худая баба будет,— иронизирует хозяин.
— А мне-ка чего не пить... даровое подносят...— говорит ребенок очевидно хорошо заученную фразу.
Глаза девочки потускли, подвелись синевой,— пухлое круглое личко посинело и осунулось; на нем виднеется страдание,— но она крепится, топчется, пошатываясь по избе, в своих неуклюжих "чирках" напоминая большую бабу, только в миниатюре... А молодые невестки, красавицы в самом русском стиле, только-что без кокошников,— ходят за ней и благодушно хохочут грудным мелодическим смехом... {См. эту сцену IV томе "Ист. Моего Совр.", глава XL.}
— Шапку потерял,— вваливается в избу пьяный зобач, с белыми льняными волосами...— Шапку соболью обронил...
— Ну, да у нас ты без шапки был.
— Верно, что без шапки,— подтвержают все.
— У кабака надо быть обронил... А какова шапка-то?...
— Шоболья...
— Ну шоболья, так уж "шмыли" небось...
— Шмы-ыли... чего толковать. А дорога-ли?
— По пятачку лапка... шчитай.
— Ну, прощайся... нечего толковать...
— Соболья,— дак прошшайся... Вон лонись у меня на штанку шубу сперли, 18 рублей стоила. Чего поделаешь...
— Нар-родец у нас — сентенциозно произносит зобач и вываливается за дверь вынося на подымающуюся к ночи метель свою белую лохматую голову...
Свободное копирование
