В последние недели поста заметно было, что комитет стал чаще собираться, и товарищей моих по коридору стали частенько водить туда... И меня водили 3 раза.
Следственная комиссия была пристрастна с начала до конца. Обвинение наше было противузаконно. Процесс и самые вопросы были грубы, с угрозами, обманчивы, лживы. Я убежден в том, что если бы у нас были адвокаты, то половина членов была бы оправдана и не была бы сослана на каторжную работу.
Многие из наших, проходя, гремели цепями на ногах... почему ж и мне не нести такого же наказания? Впрочем, в последний раз моей явки перед лица судей чуть-чуть на меня их не надели и вот по какому случаю. Заседание было в комплекте, ни одного пустого стула. Чернышев, по обыкновению, начал:
-- Вы, г. майор, заперлись и не хотели нам сказать, где скрыта "Русская правда". Теперь в последний раз мы вас спрашиваем: где она? Знайте, что ежели и теперь будете упорствовать, то накличете на свою голову тяжкое наказание.
-- Генерал,-- отвечал я,-- долг чести и клятва, данная мною товарищу, не позволяла мне прежде открыть вам место, где скрыта "Русская правда", к теперь те же причины заставляют меня быть твердым, невзирая ни на какие ужасные наказания, которые вы мне сулите. Пусть автор "Русской правды" разрешит меня от клятвы, хоть письменно, и тогда я вам скажу.
Едва я произнес эти слова, как со всех сторон я услыхал крики: "В колодки его! в железа!"... но Чернышев схватил на столе какой-то лист бумаги, подал мне и сказал: "Читайте". Я тотчас же узнал почерк руки Пестеля и прочел: Русская правда была отдана в присутствии майора Л<орера> поручику Крюкову и штабс-капитану Генерального штаба Черкасову, уложенная в ящик, чтоб быть зарытой на тульчинском кладбище. После этих строк я взял перо и подписал внизу: "Действительно так". У меня как гора свалилась с плеч, и мои судьи умолкли.
Выходка Чернышева меня удивила окончательно, когда он поднялся с своего места и сказал: "Господа, я и вначале и теперь видел, что майору Л<ореру> нельзя было объявить чужой тайны, покуда ему на то не было позволения. Понимаю вполне это чувство". За эту справедливость я поклонился генералу Чернышеву и вышел в сопровождении Подушкина, который был так любезен, что посидел со мной на моей кровати в каземате. Двери не были заперты, и мне показалось, что он ждет чего-то, а потому я прямо ему сказал:
-- Вы, верно, сидите у меня не для беседы, не дожидаетесь ли вы желез и для меня?
-- Бог с вами, совсем нет,-- отвечал он.
-- Почему ж нет? Ведь в комитете кричали же об этом, да притом такие же, как и я, преступники, мои товарищи, ведь сидят в колодках, почему ж и мне не носить их?
-- Полноте, это только было для того, чтоб вас устрашить.
-- Напрасно, железа меня не пугают, немного более неприятности слышать беспрестанно этот звук, вот и все.
Подушкин, не знаю за что, брал видимое участие во мне и попотчевал табаком. Скоро <он> скрылся.
Свободное копирование
