То, что нельзя забыть - 37

Ночью выпал снег, много снега. Девственно чистый, с длинными голубыми тенями, он сверкал алмазными искрами в лучах еще низкого замороженного солнца. Как же это прекрасно, и дышится легко!

Мама сшила мне из льняного холста суму с длинными шлейками, такую, как видел однажды на картинке, не вспомню уже, в какой книжке, на маленьком, похожем на меня, худеньком, с тонкой шеей еврейском мальчике в убогом лапсердаке. Он пел и с протянутой рукой просил милостыню. Я горько плакал от жалости и к себе, и к этому бедному мальчику.

Мама шила мне торбу не для милостыни, слава Богу. Было Рождество, и я со своими сверстниками ходил на коляды. Под белой фатой, хоть под венец, преображенная земля была неузнаваема. Белые мазанки под тяжестью заваленных снегом крыш утопали в снегу по самые оконца. Только прозрачные дымы над крышами, вертикально струящиеся в морозном небе, да черные кресты перекладин на подслеповатых окошках говорили о жилье.

Ходить по глубокому снегу в жестких, выше колен валенках было трудно. За нами, проваливаясь по брюхо в снегу, смешными прыжками передвигались собаки. Останавливаясь у хаты, мы пели:

                                      В Вифлеϵмi новина,
                                                Дiва Сина породила,
                                                Породила в благодати,
                                                Непорочна Дiва-Мати,
                                                Марiя.

                                      Положила на сiнi
                                                В Вифлеэмськiй яскинi,
                                                Йосиф Дiву потiшаϵ,
                                                Повивати помогаϵ
                                                Марii.

Выходила хозяйка, уже поутру нарядно убранная, раздавала рождествен­ские подарки. Дышала домашним уютом, теплом, запахом парного молока: «Христос Народився». Мы хором подтверждали: «Славiмо Його!» — и брели к другой хате.

Последние полтора года войны отец служил то ли в Венгрии, то ли в Чехо­словакии. И однажды я получил удивительный подарок. Папа прислал три книги, которые магическим образом вывели меня из тесного круга деревенской жизни, возбудили мое воображение, увлекающее в далекие перспективы неведомого: фолиант в черном переплете, на котором было написано одно слово — Rembrandt, Библию в иллюстрациях Гюстава Доре, которую рассматривал в изумлении часами, и, наконец, монографию с цветными репродукциями работ фламандского художника Питера Брейгеля Старшего. Одну его картину я полюбил особенно и навсегда. Я уходил в нее на долгие прогулки, чудесные, как сладкие сновидения, и вместе с тем ошеломляюще реальные. Катался с мальчишками на коньках, ловил рыбу в прорубях на замерзших прудах, переходил по горбатому мостику маленькую речушку, а можно было и по льду, уходил далеко до горизонта и бродил без устали по загадочным селениям, с любопытством рассматривал ступенчатые кирпичные фасады домов, такие не похожие на украинские мазанки, и даже заглядывал в их окна, — до того хотелось взглянуть на людей в этих кирпичных домах — чем занимаются, что едят, вдыхал запах костра и всматривался в лицо человека на картине слева, единственное повернутое к зрителю, некрасивое, с бульбяным носом и с бельмом на глазу; заходил в кирхи, устремленные в небо крестами на острых шпилях, взбирался на холмы по узким, занесенным снегом дорожкам, там тоже были селения, которые прятались за снеговыми острыми вершинами скал, но мне хотелось заглянуть и туда. На обратном пути помогал женщине донести хворост для камина, обламывал сосульки, обсасывал их, как леденцы, и мама не могла мне запретить.

На переднем плане этой необычной картины идут охотники по снегу со своими собаками, каких раньше не видел никогда, с длинными мордами и за­крученными улиткой хвостами. Я иду за охотниками меж голыми темными стволами деревьев с черными ажурными кружевами ветвей, отороченных фиолетовым инеем, и сидящими в этой ветвистой паутине воронами. Собака, самая близкая ко мне, смотрела на меня, чужака, с любопытством, о чем-то вопрошая. О чем?

Добрый гений Питер Брейгель изобразил, возможно, тот единственный день в человеческой истории, не омраченный войной. Я, как зверек, интуитивно искал нору, чтобы спрятаться от страшного, пугающего мира. В этой картине я находил искомую защиту, тишину и душевное успокоение. Травмы потрясений первых дней войны и позже — эвакуации, постоянное ожидание опасности так укоренились в моем слабом существе, что стали постоянным ощущением жизни.

Пишу эти слова и думаю о том, о чем не задумывался прежде. Возможно, в детских прогулках по Брейгелиаде неосознанно зарождалась картина, которая родилась много позже и которую пишу уже много лет. Картина, в которой не изобличаю пороки мира сего, никого не атакую и не проповедую ничего. Картина, перед которой рулады словесных кружев «творца» бессмысленны и нелепы, ибо она говорит языком, который не переводится в другие формы выражения. Этот язык понятен для обладающих привилегией слышать тишину. Наконец, картину, которая дает каждому свободу воображения по его возможно­стям, перед которой талантливый зритель приглашается к сотворчеству, к возможности уйти далеко за пределы изображенного на холсте в безмолвие своего репететивного возрождения и ухода.