И вот мы стоим на берегу и шепчемся, как заговорщики. Игорек крепко держит меня за палец, словно боится упустить. Франтик держится за весло, на которое я опираюсь.
— Не можем мы так жить, понимаешь, вожатый, — шепчет Игорек, — она с нами, как с маленькими.
— Встать, сесть, вольно, шагом марш, делай то, делай это, пой песню, молчи — все по заказу! Так жить совсем неинтересно, — шепчет Франтик.
— А почему вы шепотом? Разве забыли наше постановление — долой шепоты, пионер все говорит всем своим товарищам открыто!
— Э-э… Нет, мы теперь затаились!
— Нас все время подслушивают!
— Кто, почему?
— А потому. У нее есть специальные такие девчонки — наушницы.
Мне не поверилось.
— Чепуху вы говорите. Скучно вам, вот и придумываете, для таинственности.
— Ох, скучно, — согласился Франтик. — Ну как будто вернулись в школу. И спим в классном помещении, и командует нами учительница.
— Мы уже запасли хлеба, соли, сухарей…
— А «Красная Роза»?
— Тоже с нами, девочки в курсе.
— И не проболтались?
— Нет, что ты, вожатый. Это же свои девочки, а не то что ее подручные…
— Куда же я вас возьму в такую маленькую лодку?
Она ведь на двоих, в крайности втроем можно…
— А мы свяжем плот. Мы разведали — немного дальше лежат на берегу бревна… много бревен. Мы уже заготовили веревки. И потом ты же сам говорил, можно связать ивовыми прутьями.
— А на плоту построим шалаши.
— Вот будет здорово — плавучий лагерь! Какие же фантазеры вы, ребята! Что мне с вами делать? Плыву я к себе домой, мне с вами возиться некогда. А главное, не могу я вам позволить нарушить пионерское слово — бросить недокарауленный сад, оставить на разграбление яблоки.
— Так мы уже бросили!
— Почему?
— Она велела снять караулы. Теперь там обыкновенные сторожа, с ружьями. Нам терять нечего, ничто нас теперь не держит… Все равно убежим! И Мая с собой возьмем.
Дело принимало дурной оборот.
— Да что вы, маленькие, что ли, бегать потихоньку?
Вы же пионеры. Можете все делать не таясь, открыто.
— Ну да, попробуй-ка. Нас стража сторожит.
— Нанятые дядьки с ружьями. На ночь калитка в лагерь запирается. Живем как пленные.
— Эге, это дело серьезное. Как же тут можно убежать?
— Это нетрудно. Они же старики, дремлют.
— Проскользнем…
— У нас уже все продумано.
Вот уже на какие действия подталкивало ребят противодействие Вольновой их самодеятельной жизни.
Попросив разведчиков передать отряду, что могу их взять в путешествие только открыто, по-честному, под знаменем, с горном и барабаном, я дал слово, что не уплыву один.
Игорек и Франтик исчезли, словно тени, а я, переждав немного, так же по-пластунски, минуя сторожей, направился к палатке Вольновой. Надо было по-товарищески поговорить с ней с глазу на глаз.
Сквозь дверцы ее палатки пробивался свет. Доносились негромкие голоса. Я поборол искушение подслушать и, приподняв полотнище, сказал:
— Разрешите!
При моем появлении девчонки, сидевшие за столом напротив Вольновой, сразу смолкли, и по их смущению я понял, что это наушницы. А по лицу Софьи сразу догадался, что вести, сообщенные ими, так ее взбудоражили, что она готова вцепиться мне в волосы.
— Вот неожиданность, — проговорила она сквозь зубы.
Я сделал ей знак удалить наушниц. Она приказала им одним взглядом, и девчонки улетучились.
— Соня, — сказал я без обиняков, — ребята собрались от тебя убежать вместе со мной на Оку. Ты знаешь об этом?
Она кивнула, невольно смутившись.
— Ну да, тебе только что доложили… Не знал и не ожидал, признаться, что от твоих мечтаний об организационной четкости пионерских рядов ты дойдешь до слежки за пионерами, до организации юных педелей…
Я не успел окончить фразу, Вольнову подхватило словно вихрем. Она вскочила и забегала по палатке. И, едва справляясь со слезами ярости, произносила только одну фразу:
— За что они меня не любят?! За что? За что?
— Насильно мил не будешь!
Когда она немного успокоилась, я взял ее за руку, усадил на койку и сказал, вкладывая в свои слова все то доброжелательство, которое у меня накопилось в недолгом одиночестве:
— Ну, давай поговорим по-хорошему, как товарищи, не задираясь. Я уплываю к себе на родину, вернусь не скоро; может быть, никогда и не увидимся. Делить нам нечего, соперничать не надо…
— Не надо, — отозвалась она примирительно.
Это расположило меня еще больше. И я решил быть откровенным до конца:
— Тебя никто не полюбит, Соня, если ты будешь такой.
— Какой?
— Такой беспощадной к людям… начальницей.
— Ну-ну, — улыбнулась она сквозь слезы, — значит, ребята не могут полюбить вожатого потому, что он для них начальство?
— Да! Ребята полюбят вожатого только тогда, когда он станет для них товарищем, а не начальством.
— Я понимаю… Но это общие слова… А вот практика… Это так трудно быть вожатым! Ведь у нас даже нет образчика, с кого брать пример!
— Соня, а есть ведь пример.
— Какой?
— Был в партии большевиков вожатый, которого все любили, как товарища, старшего товарища. Он никогда не был начальством… даже став у власти над целым государством!
Вольнова поняла и, крепко пожав мою руку, задумалась.
Так мы сидели какое-то время молча, держась за руки, при тусклом свете крошечной лампочки от аккумулятора, что тлела все слабей, как затухающий уголек.
И странно — впервые мы не спорили. Наши мысли словно общались без слов. Я думал, что она, в общем-то, неплохая дивчина, хочет добра, но во многом заблуждается. И нельзя мне ее сейчас оставить одну… Она думала о том, что, в обыщем-то, я неплохой хлопец и что без меня ей очень бы не хотелось остаться…
И эти невысказанные мысли каким-то образом рождали настроение дружбы. Нам не хотелось ни говорить, ни расставаться. Вот так мы и сидели в хорошем, добром раздумье.
И вдруг стены палатки заколебались. Снаружи кто-то оступился и чуть не упал. Мы вскочили, бросились к выходу и успели разглядеть двух удиравших девчонок.
Это ее наушницы подслушивали наш разговор!
От стыда Вольнова закрыла лицо ладонями и бросилась назад в палатку.
В это время раздалась визгливая трель горна, играющего тревогу.
Свободное копирование
