Радость прет.
Не для вас
уделить ли нам?!
Жизнь прекрасна
и удивительна.
Маяковский.
В Казани все необычно, не как в Ульяновске. В Казани летом открылся павильон, где можно сесть за столик, заказать мороженое, и тебе принесут в вазочке на тонкой ножке два холодных шарика, и ложечку подадут. А в Ульяновске мороженое только на улицах, в сундуках со льдом на колесиках – эскимо на папочках или в круглых вафлях. Я там знакомой мороженщице, что у кинотеатра стояла, плакатик нарисовал:
Выходя из кино,
покупай эскимо!
– но она постеснялась его выставить. (Мороженщица сердилась на меня: я подошел к ней вечером под руку с мамой, а девушка подумала – с любовницей. И отцу кто-то натрепался, что за Любовь-Давыдовной молодой хлыщ ухлыстывает, мороженым кормит. Вот дома смеху было!).
...А в Казани – павильон с двумя совершенно одинаковыми вывесками, одна над другой. На верхней написано «МОРОЖЕНОЕ». На нижней, точной копии верхней, тоже написано «МОРОЖЕНОЕ» буква в букву, один к одному. Спрашиваю: почему две одинаковых вывески? Отвечают: одна – по-татарски, другая – по-русски. А которая по-татарски? Отвечают: верхняя – на языке коренного населения автономной советской республики – по-татарски, а нижняя - для всех прочих, по-русски. Такая проказница Казань!
Скоро новый год. В его цифровом написании сменятся аж два знака: вместо «1939» будем писать и рисовать «1940»!
Вторая половина декабря.
Казань, улица Комлева, дом № 16. Белый особняк монастырского вида с примыкающей к нему белой глухой оштукатуренной стеной. Расчищенный тротуар, ровный длинный белый сугроб вдоль дома и стены. Над входом в особняк – вывеска на двух языках. Это наше Татарское художественное училище, сокращенно ТХУ – моя воплощенная в реальность ребячья мечта, моя грешная и святая обитель (а теперь, через шесть десятков лет храм моих воспоминаний).
Нас, учеников, немногим более сотни на всех пяти курсах. Младшие курсы – первый и второй. Старшие – четвертый и пятый. Третий курс – средний. Я – третьекурсник. Буду художником. Или поэтом: пятый год пишу стихи.
Для стихов никаких причиндалов не нужно: память, бумага да карандаш. А для живописи нужен холст, подрамник для холста, олифа или столярный клей – грунтовать холст, льняное масло для размягчения густых красок; нужны кисти, мастихин, муштабель, бесчисленное количество тюбиков с масляными красками.
А какие названия у красок! Их приятно считывать вслух с цветных наклеек: стронциановая желтая, окись хрома, крон желтый, киноварь, кармин, сиена жженая, сепия, кобальт фиолетовый, ультрамарин, изумрудная зеленая, умбра, марс коричневый! Только раскошеливайся в день стипендии!
А еще – вот бы всеми этими названиями в стихах повыпендриваться!
В Казани есть магазин «Художник», там мы покупаем краски, принадлежности для живописи, рисунка (сангину, палочки березового угля), инструменты для черчения. Ученики младших курсов консультируются у старших, как натягивать на подрамник холст, какие краски необходимее других. Старшие общаются, как наставники, с младшими. Мужская молодежь, допризывники. Девушек мало – по пальцам перечтешь. Меня они завораживают. Я – застенчивый, картавый заика, небольшого роста, толстоносый; девушки на меня не засматриваются. А я их пожираю глазами. Но не более того.
На нашем курсе – только одна: Рая Хайрутдинова, русоволосая татарочка с беленьким личиком. Ей, как и мне, девятнадцатый год. Уже совершеннолетние, жениться можем! Можем, но не хочем (могим, но не хотим). Но мою противоречивую душу терзают строки Эдуарда Багрицкого (придумал же Дзюбин себе карминный псевдоним):
И поезд от похоти стонет и злится:
хотится, хотится, хотится, хотится!
Я упросил Раю попозировать мне для небольшого портрета цветными карандашами: четкие штрихи – мой конек. Рисую ее после уроков, в нашей мастерской, один на один. (В училище есть и кабинеты-классы для общеобразовательных предметов, и мастерские для живописи и рисунка). Мне радостно смотреть на ее лицо, в ее глаза, и в то же время мои глаза воровато обволакивают ее торчащие в разные стороны холмики, и Рая своими глазами возвращает меня к рисунку. Я вновь стараюсь думать о портрете, мне удается полное сходство, даже выражение лица. И я смотрю, смотрю в ее глаза, внушая ей своими глазами, как я ее хочу, а в голове прокручивается пошленький каламбурчик:
В мечтах сгорая,
прорвусь я, Рая,
к блаженству рая!
Нет, это не любовь, а просто страстное неутоленное физическое тяготение, Оно длится с первых дней первого курса, мы оба знаем об этом. Единственное, на что я тогда решился – попросить ее подругу, что курсом старше, чтобы она сфотографировала меня с Раей; подруга действовала как бы в роли посредника-переводчика, без моего присутствия. Рая не согласилась. Тогда я попросил, чтобы подруга сфотографировала всех первокурсников. Хитрость удалась.
У меня и сейчас, на третьем курсе, хранятся два маленьких фото, сделанных в классе и во дворе училища, где сгрудился наш первый курс. Рая на них в безразличном отчуждении от меня. На фотокарточках дата: 20 апреля 1938 года.
Летом я уехал на каникулы в Ульяновск, там произошла встреча с пятнадцатилетней девчонкой, которая вышибла из моей ветреной головы все предыдущие увлечения и затормозила все последующие. Весь учебный год на втором курсе я носил в сердце эту неразорвавшуюся гранату по имени Маргарита; Раю и других девушек почти не замечал. Летом 39-го года опять каникулы, Ульяновск, но Риты не было. И осенью на третьем курсе я словно проснулся или выздоровел после маргаритной болезни – вновь увидел Раю и попросил позировать.
Портрет получился. Преподаватель живописи, трясущийся от старости Кокорин, отозвался хорошо, но уточнил, что цветные карандаши – это не живопись, а графика. Я ж подумал: а пастель – мягкие толстые цветные меловые карандаши – это переход графики в живопись? Я еще не знал, как мало я знаю.
Раина подруга, которая фотографирует, тоже татарка – Аня. То есть она Эминэ, с ударением на последнем слоге, в русской транскрипции Амина, а в произношении Аминя, – такое мягкое имя в журчащем и льющемся татарском языке.
Кроме всего, что связано с рисованием, меня влекут языки: русский, французский, идиш, латынь, немецкий, татарский. И стихи с их созвучиями, рифмами, каламбурами. Совершенно неожиданно может возникнуть экспромт:
Я – вот он:
измотан тобой, Аминя!
Ты любишь кого там?
Его? А меня?
Наверное, в стихах врут – раздувают из плотских позывов красивые строки о любви: есть же в поэзии гиперболы, то есть чрезмерные преувеличения.
Я же знаю, Аня любит «его» – своего однокурсника Германа. Но я все равно хочу и ее! Фамилия Ани такая же длинная, как фамилия Раи, тоже из двенадцати букв, начинается буквой Г, в ней есть и сдвоенные «з-з», и сдвоенные «л-л».
По этим Гэ-зэ-зэ-ль-ль я окрестил ее – для себя, в уме, в стиле стихов Востока – Газель! У нее и глаза газельи, влажные. Черноглазая Газель! Черноволосая, смуглая. Верхняя часть фигуры легкая, небольшие груди, талия танцовщицы, а бедра широкие, ноги плотные, плотские, притягательные. Кто же мне больше нравится – Рая или Аня? Да обе одновременно! Но у Газели есть Герман, а у Раи, наверное, нет никого – она такая скромная, девственная!..
На четвертом и пятом курсах будущие художники уже определяются как личности.
Борис Касков, единственный бородач в училище, певец-гитарист с вьющейся русой бородкой, похож на молодого русского богатыря, он в правом нижнем углу своих картин выводит подпись кириллицей. Касков симпатичен мне. Иногда он внимательно смотрит на меня, низкорослого шкета, кивает мне при встречах, но мне не приходилось заговаривать с ним, Борис живет дома, а я – в общежитии.
И еще один Борис. Точнее, не Борис, а Харис Якупов, откликающийся и на русское имя. Якупов на два года старше меня; целеустремленный, серьезный, несколько замкнутый. Харис живет дома, в общежитие не заглядывает. Он уважаем всеми. (Много позже, в Советском Энциклопедическом Словаре 1988 года, я прочитал о том, что Якупов Харис Абдрахманович стал народным художником СССР, членом-корреспондентом Академии художеств СССР, лауреатом Государственной премии СССР. Я был удовлетворен прочитанным).
А Володя Пушков живет в общежитии, в большой комнате, через одну койку от меня. Я, сидя на своей койке, пишу по вечерам стихи. А Володя, сидя на своей, рисует эскизы будущей дипломной картины. Володя Пушков – высокий, с черным пушком над губой, парень из Марийской Республики. Он разрабатывает варианты многофигурной композиции – гротескные фигуры мужиков средневекового веча. О, я так никогда не сумею! (через полвека в журнале «Художник» было упомянуто, что Владимир Пушков удостоен Звания заслуженного деятеля искусств Марийской Республики).
А у другой стены нашей квадратной комнаты, напротив Пушкова – старшекурсник Иван Суханов. Он не прочь иногда попотчевать себя водочкой. В таком состоянии Иван не воспринимает нас с Володей, усидчиво работающих по вечерам. И, не обращаясь конкретно к нам, категорично изрекает в пространство:
– Искусство ж...й не высидишь.
Мы отмалчиваемся – у нас нет времени и охоты возражать ему.
Вечера в нашей комнате, как и вообще в училище, проходят спокойно, с каким-то всеобщим доброжелательством. Драк вообще не бывало. И только я один раз получил по морде от однокурсника Николая Ананьева за пошлую насмешку над его фамилией. Я примирительно улыбнулся ему, он ответил улыбкой, окружающие не успели понять, что случилось. Мне смешно об этом вспоминать.
Однажды кто-то из ребят принес книгу «Декамерон». А читать хочется всем! Решили выбрать самые острые новеллы и читать вслух-по вечерам – перед сном. Мы раздеваемся, залезаем под одеяла, как и читающий вслух. Его голос прерывается нашими возгласами от легких смешков до взрывного хохота.
Особенно бурно прошла та новелла, где девственница, пожелавшая служить Богу, попадает к монаху. Монах, зажегшись желанием овладеть девушкой, объяснил ей, что нет дела более богоугодного, чем загнать дьявола в ад. Они разделись донага, с монах предъявил девушке своего восставшего дьявола и объяснил, где именно в ней расположен ад. И они к обоюдному восторгу служения Богу многократно загоняли дьявола в ад...
