11.25 Не живу!

Первое, что я сделал, приехав в институт, – пошел в профком к председателю. Именно студенческий профком (Был еще и профком преподавателей и сотрудников) распределял места в общежития. Да и вообще он заправлял там всеми делами. Я хорошо знал председателя, и я обратился к нему с просьбой дать мне место в общежитии. Разумеется, в общежитии мехмаша на Прибытковской ул. Я сказал ему, что наши мероприятия заканчиваются поздно, а домой мне ехать далеко, – и это мешает мне работать. Он отнесся с пониманием к моей просьбе и написал мне записку. По этой записке уже через 10 минут мне выдали направление.

Общежитие тогда получить было совсем непросто. Жителю Ленинграда – просто невозможно. Но для меня было немедленно сделано исключение. Да я и не сомневался, что так и будет.

После утреннего неразговора с Любочкой я не представлял себе, как я вернусь под родительский кров и буду жить в одной квартире с Любочкой. Мое сердце было сплошной кровоточащей раной.

Самым разумным было бы извиниться перед Любочкой и как можно скорее. Но я себе не представлял, как я буду объяснять то, что произошло.

Голова шла кругом. Мысли вращались в голове тоже по кругу – я десятки и сотни раз вспоминал ее радостное лицо, когда она окликнула меня и ее поникший взгляд, когда она осталась на остановке. Все слова, которые были произнесены тогда, врезались мне в память, и они перекатывались в голове, как булыжники.

Меня не было, – я был раздавлен своим поступком и последствием того, что я сотворил. Я ненавидел себя за то, что я совершил. За то, что я поступил по-садистки по отношению к человеку, которого безумно люблю.

Какая проверка чувств?! Зачем?! Кому это надо?!

Сегодня, через 53 года, когда я пишу эти строки, мое сердце разрывается от нахлынувших чувств, а стыд переполняет меня. Стыд и ощущение огромной невосполнимой потери.

Я не вернулся домой в тот вечер, а ушел в общежитие. Я позвонил маме и постарался, чтобы мой голос не дрожал. Телефон в нашей квартире стоял в коридоре, и я явственно почувствовал, нет, увидел, как изменилось лицо моей мамы, когда она услышала, что я не вернусь домой. Я не хотел огорчать маму и сказал ей буквально то же самое, что и председателю профкома, но мама все поняла с полуслова. Она всхлипнула, и я подумал:

– Ну вот, еще одному любимому человеку сделал плохо!
– Я зайду на-днях, мамочка, возьму кое-какие книжки и вещи. Ты не волнуйся, мне здесь будет хорошо. Ты представь, у меня прибавится два часа каждый день, – представляешь, как много я сумею сделать дополнительно. Голос у меня был наигранно бодрый, но я был уверен, что мама знает причину моего ухода из дома. Она меня не спросила об этом, а я тоже ничего ей не сказал.

Телефон в общежитии стоял на столе у вахтера, на первом этаже напротив входной двери в этот шестиэтажный корпус. За мной уже стояли в очередь три студента, и я сказал маме, что не могу больше разговаривать, а она, видимо, по доносившимся голосам студентов, довольно громко разговаривавшим рядом со мной, поняла, что разговора не получится.

Я поднялся к себе в комнату на третий этаж и лег на койку поверх одеяла.

В комнате, кроме меня, было еще три студента с нашего, третьего курса мехмаша. Один из них был женат, но жена жила у своих родителей, а он жил в общежитии. У нас были в общежитии комнаты для семейных студентов, но чтобы получить такую комнату, надо было иметь еще и ребенка, долго стоять в очереди на ее получение (до двух лет) и надо было удовлетворять еще каким-то критериям, – вести общественную работу и т.п. Этот парень тоже лежал на кровати, поджидая жену. Вскоре она пришла, а следом пришли и остальные двое. Молодая парочка немного посидела на его кровати, прижавшись друг к другу, возбуждаясь так, что, казалось, комната наэлектризовалась, и я уже хотел уйти, но они внезапно вскочили и убежали.

Ко мне в комнату, видимо, прослышав о моем переселении в общежитие, пришли двое студентов из моей группы, которых я знал с первого дня учебы в институте – Эллочка Реброва, крупная девушка с голубыми добрыми глазами, и Рафик Хасапетьян, очень спокойный, рассудительный парень. Он сразу заметил, что я не в себе, но в силу врожденного такта не пытался меня ни о чем выспрашивать. Но и так было ясно, что если я ушел из дома, значит что-то не в порядке. Он знал Любочку, потому что дружил с девочкой из химфарминститута, да еще и с любочкиного курса – Любой Давыдовой.

Потом Рафик ушел и вернулся с бутылкой вина. Мы выпили, но вот о чем говорили, я совершенно не помню. Может, за жизнь, а, может о пустяках. Ничего не помню. Да и слышал ли я эти разговоры? Эллочка тоже пригубила стакан, но в основном молчала и слушала. И смотрела на меня печальными синими глазами.

А Рафик все время что-то говорил, и я только помню, что его голос то поднимался, то опускался. Так и прошел вечер. Если бы не они, я бы, наверное, в тот вечер сошел с ума.