В квартире тети Лены на улице Красной, в самом центре города, мы оказались не одни. В качестве охраны там провели весь период оккупации тетка моей мамы и ее сестер, Наталья, с дочкой Верой. Женщины так истово выполняли свою роль сторожей, что даже вещи держали зачехленными.
Здесь больше не было знакомого уюта. Исчезли все мелкие детали интерьера, что и придают жилищу особую теплоту обитания. Зачехленная мебель, прикрытые одеялами стеклянные дверцы буфета намекали на неприкосновенность к чужим вещам. Но часы на стене, так волновавшие меня когда-то своим боем, жили – отсчитывали минуты до прибытия законных хозяев квартиры.
– Люсенька, ничего не трогай руками, – просила мама. – Не дай Бог, тетя Лена заметит... Помни, мы на птичьих правах, мы даже не гости. Мы – квартиранты.
Город лежал в развалинах, трамваи не ходили, на работу все добирались пешком. В уцелевших домах пустовали квартиры – в ожидании своих хозяев, пока не вернувшихся из эвакуации. Городские власти заселяли их временными жильцами в каком-то непонятном порядке, кого-то уплотняли, кто-то захватывал чужое жилье. Большие квартиры превращались в коммуналки.
Папе удалось устроиться на работу в военкомат – чем-то вроде секретаря. Уж очень он красиво и грамотно писал. Правда, это не спасло его от бесконечных вызовов в НКВД – на очередную «беседу». После работы он возвращался таким угрюмым и молчаливым и так долго шептался с мамой, что я не приставала со своими вопросами. А их было много.
И однажды ночью я услышала тихий разговор родителей:
- ... я должен доказывать, что не сотрудничал с оккупантами, ты подумай, Шура! Сначала нас все бросили на произвол судьбы, а потом... почему в партизаны не пошел? Где ж их было искать... в степи?
– И сказал бы. А то все молчишь...
– Ты хочешь, чтобы меня посадили? Как я скажу? Я только объясняю и все пишу, пишу, куда ходил, что покупал, где прятался....
Вскоре папу перевели на склад, где он получал и выдавал солдатские сапоги, шинели, сукно для мундиров, одеяла. Здесь пригодилась папина аккуратность, переходящая в педантичность.
Конечно, мимо наших детских сердец пролетали почти все взрослые невзгоды. Город таил в себе столько неизведанного, непостижимого, что раздумывать над психологическими проблемами родителей было просто некогда.
Новый двор с его детворой, новая улица оказались в центре моего интереса. Все было чужое, даже запахи на лестнице, железные ступеньки которой звонко повторяли шаги. За каждой дверью нашего трехэтажного дома – длинный коридор со множеством дверей. Коммуналки набиты детьми всех возрастов и под вечер выплескивают во двор массу мелкого народа. Двор большой, образованный с четырех сторон домами, бугристый, с уборными сбоку, от которых воняет, и сараями в ряд.
Двор целый день до глубокой ночи звучит детскими и женскими голосами, смехом, скандалами. И я – не со всеми, стою на балконе, глядя вниз. Я наблюдаю этот пугающий чужой мир, не отваживаясь на близкое знакомство с ним. На Воронцовке, где я родилась и выросла, не было больших домов с таким количеством людей. Правая сторона Днепра – это настоящий город, крупный, с многоэтажными домами, широченным проспектом, пересекающим город, и длиннющими улицами, что разбегаются от него во все стороны. Здесь несколько театров, школы в несколько этажей, не то, что папина – в один.
И везде следы войны: в центре, на проспекте Карла Маркса – много разрушенных домов, на обломках стен которых огромными буквами начертано: МИН НЕТ. Под этими словами дата проверки и подпись проверяющих.
А город отряхивался после страшных лет немецкой оккупации, медленно возрождаясь... В нем шло великое переселение – съезжались те, кто был в эвакуации. Разворачивалась подлинная человеческая драма: одни вернувшиеся, коренные горожане, вдруг обнаруживали, что им негде жить – дома уничтожены бомбежкой. Другие, потерявшие жилье в окрестных городах и селах, тянулись сюда, чтобы найти новое. Как мы, например. Многие квартиры в уцелевших домах пустовали – их хозяева либо не вернулись еще, либо пропали без вести. Горсовет заселял их временными жильцами, и теперь чужая просторная квартира превращалась в коммуналку, набитую беженцами...
И однажды я проснулась от громких криков на фоне плача. Мама и Ната обнимались с тетей Леной, а глазастенькая девочка с курчавыми волосами, похожая на куклу, моталась по квартире, путалась под ногами взрослых. Это была моя сестричка Тамара, моложе меня на два года.
До сих пор было понятно, как жить, а теперь стало не понятно, как жить дальше. Я, конечно, ничего не соображала в отношениях взрослых, но что тетя Лена сердится, чем-то недовольна и как-то не очень ласкова со своими «сторожами», сразу почуяла. Что-то они сделали не так.
Ссоры я не слышала, все происходило интеллигентно, по-тихому, но тетя Наташа и Вера ушли буквально на второй день – в никуда. Со слезами тети Наташи. А жаль. Веру я успела полюбить, как бывало со мною всегда, когда я осознавала, что некто проявляет ко мне интерес или симпатию. Вера проявляла.
У Веры был кавалер, обладатель удивительных желтых туфель с острыми носами. Где он раздобыл это чудо солнечного цвета, не представляю. Но туфли были его гордостью и радостью. Приходя к Вере, он усаживался на диван, забрасывал ногу за ногу и любовался туфлей. Глаз не сводил с нарядной ноги.
Вот я однажды и выдала после ухода кавалера с диковинными туфлями:
– Вера, ты думаешь, что он к тебе приходит, а он приходит тут задаваться своими красивыми туфлями!
Вера расхохоталась, обняла меня, чмокнула, а Нате сказала:
– Какая у тебя сестра наблюдательная! Главное поняла!
И вот теперь Вера уходила, насупившись... Пора было и нам убираться... Много позднее я поняла: тетя Лена слишком любила порядок, чтобы притираться к привычкам другой семьи, пусть и не совсем чужой. Одно дело – свой собственный ребенок, другое – три племянницы впридачу к двум взрослым! Семь человек надо пристроить в двух комнатах!
В жизни почти каждого в трудную минуту может появиться ангел-хранитель в облике человека, от которого спасения не ждешь. А оно приходит – это спасение. И мы говорим, что это случай.
До войны на праздники, которые мы иногда встречали в доме у дяди Володи, приходил его однокурсник и друг, Федор Асмолков. Они вместе учились на биофаке университета.
Дядя Федя был коммунистом и занимал солидную должность в горсовете. Неожиданная встреча с ним и спасла нас. Папу Асмолков устроил каким-то мелким чиновником, а нас поставили на квартирную очередь – как погорельцев.
Свободное копирование
