Глава третья
Для нас, малышей, война началась вместе с первыми бомбежками, а не в тот день, когда ее объявили. Мы, конечно, видели переполох и мамины слезы, и панику соседей слева и справа, слышали слово «война», но во всем этом было какое-то жуткое очарование. И пока я не услышала первых взрывов, любопытство вытесняло всякое чувство опасности, во власти которой теперь жили взрослые. Уж очень интересные вещи творились вокруг: в доме нашем паковали чемоданы, но никуда не уезжали, в духовке сушили сухари, а потом складывали в мешочек. Каждую минуту хлопала калитка, и прибегали совсем незнакомые тети. Они обнимались с моей мамой , громко плакали и поспешно убегали. Оказалось, что у нас много знакомых и « сослуживцев», и почему-то всем понадобилось увидеться с моими родителями.
Появились и дальние родственники, а близкие стали совсем родными. Мама помирилась с тетей Галей, Толик обрел свободу. Тараны, правда ( соседи справа) , сохраняли непонятную дистанцию, но хоть стали сдержанно улыбаться и даже один раз предложили обобрать с ветки, нависшей над нашей территорией, ранние груши. Зато соседи слева, тетя Ксеня с дочкой Лилей, чуть младше меня, бегали к нам совещаться ежедневно. Муж тети Ксени ушел на войну, а моего папу забраковали по зрению.
А вот наша Ната словно отдалилась от нас. Она по-прежнему возилась с нами, но как-то отрешенно, рассеянно. Она перестала замечать мои шалости, и получалось, что я уже хорошая, исправилась. Меня это устраивало – появилась свобода передвижения по саду, дому, берегу Днепра. Я даже бегала за калитку, на улицу, куда мне строжайше запрещали выходить без взрослых. Теперь я осваивала новое пространство – обширный двор бани, что была у самого основания моста через Днепр. За баней следовал наш дом.
Но куда больше мне нравилось крутиться под ногами у взрослых и слушать их разговоры. Там были сплошные тайны. Появились новые словечки. Например, белобилетчик. Говорили об этом как о чем-то стыдном , нехорошем. Белобилетчиком был дядька Таран, а потом оказалось, что папа тоже так называется.
- Кому я теперь нужен там ? - говорил папа с горечью, махнув рукой в сторону Днепра.
Да, все куда-то уезжали, а мы оставались. Папа ездил каждое утро в город на трамвае. Его возвращения все почему-то ждали с волнением, у мамы все из рук валилось, Ната бегала за калитку. Я слышала, что папа ездит к какому-то «наробразу» просить денег, а жадный наробраз ему не дает, и папе стыдно перед учителями. Возвращался папа всегда угрюмым, со сдвинутыми бровями, с опущенной головой, долго молчал, а потом опускался на скамейку под домом, тяжко вздыхал и долго протирал очки носовым платком.
- Ну что? – не выдерживала мама, не замечая, что я пристроилась рядом.
- А ничего. Говорят: вам нечего беспокоиться, вы беспартийный, вас не тронут. Я им говорю: кто ж поверит, что директор школы – и беспартийный? У меня трое детей, что я буду с семьей делать? Чем кормить? Где работать? А они свое: транспорта нет. В первую очередь эвакуируем заводы и семьи коммунистов. А вы, мол, ждите своей очереди...
- А зарплату дадут учителям?
- Нет! Тоже нет денег!
Долгая пауза со вздохом .
- И как мне людям в глаза смотреть после этого? Оставлять без копейки денег в такой момент? Там, мол, в эвакуации, все свое получат. А мы, которые остаемся? Ты же, Шура, знаешь, сколько у нас женщин с детьми, но без мужей. Они-то остаются! А если и нет, то им в дорогу надо деньги взять? Все возмущены, требуют от меня, думают, что это я не могу добиться...
- Вот пусть сами и поедут в наробраз, сами убедятся.
- А сами боятся. Да и кто с ними там будет разговаривать? Все бегают, суетятся, складываются, паника, начальство ноги уносит. Отвечают даже мне, директору, сквозь зубы, на бегу, а с простыми учителями ...
- А ты дедушке Калинину напиши письмо и пожалуйся на наробраз, - встревала я с ценным советом, который повисал в воздухе.
- Не иначе, - сказал папа однажды, - там засел какой-то вредитель.
Вот тут меня сразу заметили и прогнали. Но я уже подхватила новое слово - «вредитель» , в нем тоже была нехорошая тайна.
Еще загадочнее этих разговоров были вечера. Лишь только сумерки накрывали сад, превращая его в таинственное царство блуждающих теней, начиналось самое удивительное. Я свешивалась из окна пониже и со сладким ужасом вглядывалась и вслушивалась в темноту. Там кто-то шептался, иногда раздавался звон, в ответ ему – тихий вскрик. Выхваченный фонариком в чьей-то руке женский силуэт казался незнакомым и даже жутковатым. Хотя я и знала – никого, кроме мамы с Натой и папы, тут не было. Звенела обычная лопата, натолкнувшись на камень в земле, их было полно на берегу. Фонарь держала мама, пока папа с Натой копали яму. В ней должна была поместиться выварка со всяким мелким добром, которое пригодится после войны. И мамина швейная машинка, зингеровская, тоже должна была спрятаться подальше от чужого глаза.
Я об этом вроде бы и знала, без подробностей, но желание тайны было сильней, и мое воображение отбрасывало скучные детали.
За несколько дней все сады и грядки на побережье , где жили частники, были вскопаны и тут же утрамбованы. Старые сервизы вместе с серебряными ложками-вилками и прочими семейными реликвиями перекочевали в приусадебные могилы, а буфеты опустели.
Тетя Галя с Васильком тоже складывали вещи, потому что были семьей офицера. Правда, от дяди Миши не было никаких вестей, и тетя Галя ходила с красными глазами, а мама ее утешала.
Самыми близкими для нас были мамина сестра, тетя Лена , со своим семейством. Они жили в городе, но наезжали к нам в гости, а мы делали ответный визит, и это было настоящим праздником. Муж тети Лены, дядя Володя, был врачом, их старшая дочь дружила с Натой, хотя Торочка и была немного моложе. Тамара, самая младшая, тоже отставала от меня на два года, но это не мешало нашей радости при встречах. Жили они в центре города, в хорошей квартире, жили дружно и для мамы были образцом семейного счастья. Тетя Лена была младше мамы и сейчас стала предметом для постоянной тревоги, что папу задевало.
Однажды папа вернулся из города приободренным.
- Шура, - сказал он с порога,- Володя обещал помочь. А вообще он уверяет, что война продлится не больше трех месяцев, и не надо паниковать. Лучше оставаться на местах, немцы сюда не дойдут. И вообще, ты напрасно так беспокоишься о сестре. Уж их-то вывезут, не оставят в беде. Все-таки коммунисты оба, да и Володя – не просто врач, а известный в ученом мире. Большой человек.
Папа не ревновал к « большому человеку», он питал огромное уважение ко всем, кто добился общественного признания.
- Это нас , беспартийных, можно бросать на произвол судьбы. Кому я теперь нужен? Если они будут уезжать, заедут попрощаться. Ты еще увидишь свою сестру, не суетись.
Но успокоить мою маму всегда непросто.
- А если их неожиданно увезут?! И я больше Леночки не увижу? Нет, я поеду завтра сама!
- Но это опасно! Сейчас мост – самое опасное место. Если неожиданно начнется...
Он не договаривал, косясь на меня, хвостиком бегающую за родителями в желании узнать побольше.
Самая младшая мамина сестра, Лида, жила в селе, где заведовала начальной школой , и мы с нею виделись редко. От нее тоже не было вестей, так что поводов для переживаний у мамы хватало. Об этой семье я знала больше от Наты, которая каждое лето ездила к тете на недельку, отдохнуть и помочь. Возвращалась она всегда загорелая, оживленная, много рассказывала о тете Лиде - комсомольской активистке, влюбленной в спорт и свою учительскую профессию. Со своими учениками она работала на колхозных полях, устраивала спортивные состязания, возила школьников на экскурсии в городские музеи, парки. В общем, энергия била из нее ключом. К началу войны у нее были двое детей: Витя, на год меня старше, и Светлана, ровесница Ляльки. Об этой семье тоже не поступало никаких известий, отчего мама круглосуточно находилась в состоянии тревоги.
Для мамы Лидочка и Леночка все еще оставались младшими сестренками, за которых она отвечала. Бабушка, то есть мамина мама, умерла, когда моей маме было семнадцать лет. Тогда на нее и возложили все материнские заботы о трех малышах, потому что отец работал с утра до ночи. Так что в нашем семействе уже традиционно старшие девочки взваливали на себя обязанности по уходу и воспитанию младших.
Как мою маму сердила излишняя озабоченность папы о судьбе младшей сестры Гали, так и папу раздражала мамина тревога за сестер, хотя все эти « девочки» давно выросли и имели собственных девочек. У каждого была своя колокольня , с которой постоянно бил набат о тревоге. Хотя, если трезво оценить ситуацию, то наша семья была самой незащищенной в социальном плане. У тети Лены было двое детей, но и муж хорошо зарабатывал как главврач санэпидемстанции, занимающийся наукой ( он теоретически и практически боролся с эпидемией малярии в наших краях), и у тети Лиды все были здоровы и устроены , а наша мама маялась язвой желудка, при этом, как сказали бы сейчас, вкалывала по полной программе на работе и дома. Да еще имела мужа – фанатика педагогического фронта. Тетя Лена жила в готовом жилище, а мы свое строили-строили, чинили - чинили и из нужды не вылазили.
Поездки в гости к Дьяченкам волновали меня неописуемо, я просто не спала ночь от предвкушения всего этого путешествия через мост и город. В квартире у тети Лены было полно красивых вещиц, которые хотелось трогать руками. На пианино выстроились безделушки из фарфора – балеринки, слоники , птички, собаки всех пород. Жаль, что их как раз и не позволялось брать в руки, зато смотреть – сколько угодно. Пианино было заграничным, немецким, с двумя подсвечниками над клавиатурой ( их разрешалось трогать). Никто не играл на нем, ждали, когда подрастет Томочка. Зато другой звук - звон настенных часов - вызывал странное томление духа – я словно выпадала из реальности, отключалась от других звуков, на короткий миг погружаясь в непрожитую жизнь, наполненную счастьем. Что это было? Сигнал из будущего? Или из прошлого, но не моего?
Такое же томление я испытывала в те редкие разы, когда нас водили в театр, вокруг которого вечером горели матовые шары фонарей... Может, эти миги отключки, никак не связанные с мыслями или конкретными переживаниями, были просто толчками душевного роста? Лопалась, раскрываясь в бутон, очередная почка моего дерева, где-то на боковой ветке, но без которой это дерево было бы уже не моим?
Семейный обед у тети Лены в честь нашего гостевания всегда выдерживался в торжественном стиле, таком далеком от маминой привычки есть на ходу. Я замирала над своими тарелочками: сначала мелкая, потом глубокая, а в ней – салатница.. Салат я ела механически, так как расматривала японский пейзаж на супнице. В нашем доме на тарелках нарядные японки под зонтиками в окружении причудливых строений не водились. У нас были полосочки и блеклые цветочки, а первое блюдо разливали прямо из кастрюли, поскольку шикарной супницы тоже не имелось. Как, впрочем, и сервиза . Остатки старинной посуды выставлялись на праздничный стол два раза в году и хранились под замком в буфете. А здесь ежедневное поедание обеда походило на праздничную церемонию, салфетки были вышиты шелком и лежали возле каждого прибора нетронутыми, только Томочка вытирала рот чистой тряпочкой, вроде носового платка, а я боялась прикоснуться к красивеньким салфеткам. Мама зорко следила за моим поведением, и под ее недреманым оком мне приходилось глотать ненавистную картошку в борще и доедать сухофрукты из компота. Мимикой и жестами мама подавала мне сигналы одобрения или недовольства.
За этими обедами детям не разрешалось разговаривать, а взрослые обменивались короткими репликами. Трудно было играть навязанную мне роль паиньки, но приходилось. Ведь после обеда можно было любоваться рыбками в аквариуме, листать интересные книжки, слушать, как поют канарейки в клетке...
Война разрушила и этот чужой очаг, такой привлекательный для моей персоны. Для Наты – тоже, ведь они с Викторией, то есть Торочкой, по-настоящему дружили...
Для меня это случилось в тот день, когда папа вернулся из очередной поездки на ту сторону с новостью:
- Володю мобилизовали, Лена уезжает с детдомом. И они советуют нам не рыпаться с места. В городе все-таки остались некоторые учреждения и даже заводы, так что немцев сюда не пустят.
Свободное копирование
