"Был в оккупации" - проклятие на всю жизнь

 Не успела закончиться Вторая мировая война, еще не утих Хиросимский взрыв, поставивший точку в противостоянии военных коалиций, а человеконенавистническая и человеконенавидимая Советская власть начала «охоту на ведьм». Позорные первые годы войны, когда немецкие войска как нож сквозь масло, прошли более двух тысяч километров, ни встретив достойного сопротивления с нашей стороны, требовали объяснения. Красные хотели показать мировому сообществу, что их армия ─ самая сильная, потому что она основана на Марксистско-Ленинской идеологии победившего Социализма. Поэтому, начало войны, вопреки исторической правде, было объявлено «вероломным нападением». А за стремительное движение противника пришлось отвечать простым мирным жителям. Да, они были виноваты, что с ножами, вилами, вилками и поленьями не вышли защищать Сталина и его клику. Да они просто жили, многие даже не обратив внимания на смену власти,─ кто-то старался держаться подальше от чужеземцев, в страхе, что красные вернутся, а иные, решив, что Советам конец, работали на немцев, чтобы прокормить себя и свои семьи. И ничего зазорного я в этом не вижу. Если власть не сумела защитить своих подданных, то ее подданные становятся подданными завоевателя и это ─ проблема проигравшей власти, а не подданных. Но лицемерный Союз, сказал: «Божья роса!» и решил отыграться за свои промахи на людях.

На всех тех, кого не сумела защитить от врага Красная армия, надели ярлык «Был в оккупации», с проставлении аналогичного штампа в паспорте и всевозможных досье. Слава Богу, что клеймо на лоб не поставили.

Я, к своему стыду, ничего не знал об этом клейме. В детстве родители всех моих друзей в Москву приехали после войны из восточных регионов, приехавших из западных областей ─ не было. Теперь я понимаю почему ─ в Москву такую сволочь не пускали. Первый человек, бывший в оккупации, с которым я разговаривал, была мать Нины Кулиметьевой, родившаяся в Белорусии и прожившая там до 1945 г. Но про себя она никогда не рассказывала, про жизнь свою в оккупации – да, про то, как их водили в школу строем, как заставляли мыть руки – да, а про остальное – нет. Работала она швеей, по большей частью надомницей, муж ее, покойный, был инвалид войны, поэтому как-то, ее видимо это не коснулось. А может быть, все-таки это был 1980 год ─ Брежнев был еще жив и раскрывать рот было опасно.

Но, когда я приехал в 1987 году в Волгоград к Галине Петровой, то от ее матери я с ужасом узнал, что полученное ею в 12 лет (ей было 12, когда началась война) клеймо «был в оккупации» не давал ей всю возможности устроиться на желаемую работу. В детском саду воспитателем ей разрешали работать, но в школе – уже нет – опасались негативного влияния «бывшего в оккупации» на подрастающее поколение. Да и руководящих должностей ей тоже было не видать, хотя она к ним и не стремилась.

Проходили годы, менялись правители, паспорта, но ярлыка «был в оккупации» никто не упразднял. По-прежнему, подозрительно-негативное отношение к таким людям существовало и существовало он до тех пор, пока сохранялся первый отдел, ведавший секретностью на работах. При смене места работы, ей всегда говорили: «Не знаем, может и возьмем, может и нет – ведь вы были в оккупации. Ужас!

Маленькой двенадцатилетней девочкой она встретила войну. Замазанная вся с ног до головы сажей, чтобы немцы не обратили на нее внимания (фу, какая грязная) и не изнасиловали ее. Но оказалось, что у врагов ─ совершенно другие мысли ─ как бы побыстрей выбраться отсюда, причем любой ценой.

Но не обидели немцы – обидели красные. Обидели серьезно, в самое сердце. Когда я ее видел, ей было уже почти шестьдесят лет, но обида так и не выветрилась из ее души, если не стала еще сильнее. Почему, те, кто бежал от войны в Среднюю Азию, в Сибирь, которые обжирались и опивались вдали от фронта, тешили свою грешную плоть, считались «нормальными» людьми. А они, которые остались на своей, родной, земле и перенесли вместе с ней, землицей-матушкой, все ужасы и тяготы иноземного нашествия ─ предателями.

Обижали ее не только власти, но и простые советские люди. Если, что где заходило слово и хотели ее, как говорится, в асфальт закатать, так тут же замечали: «она ж из оккупации», да и «немецкой подстилкой» тоже оскорбляли. Ох, до чего же мерзок простой люд в своем стремлении кого-либо унизить, обидеть, оскорбить. Ведь подняться самим-то сложно за счет хилых собственных способностей. А, если опустить кого ─ так вроде бы и сам поднялся. Вот как просто!

Спасало ее только одно – муж, инвалид войны. Как не шипели кумушки-соседки, а против него что либо сказать не могли. За оскорбление ветерана тогда можно было очень сильно пострадать.

Моей теще повезло больше – она каким-то образом открутилась от клейма «был в оккупации». Может быть, потому что было ей всего девять лет, может потому, что в оккупации были всего год ─ не известно. Фактом остается то, что деревня Песочная Кармановского района Смоленской области, где родилась моя теща, была занята немцами, причем войсками СС. ПО документам я установил, что там был какой-то даже пересылочный пункт для евреев к Кармановскому лагерю.

А после освобождения, после того как пришли войска НКВД, мать моей тещи отправили в карантинный лагерь под Чисменой (видимо похожий на ПФЛ для военнопленных и окруженцев), а ее саму – отдали отцу, который в свои 52 года к призыву не подлежал, а работал на каком-то заводе в Москве. Видимо это и спасло ее от позорного клейма. Теща так толком и не рассказала, как все это было, но, во всеобщей неразберихе, учитывая то, что 1941/1942 годы были неучебными, ее представили, как переехавшую в Москву до лета 1941 года. Типа – документы утеряны, школа пошла под госпиталь и тому подобное.

Потом ее мать выпустили из лагеря и отправили на вольное поселение в Волоколамск, куда моя теща приезжала к матери и даже жила с ней лето. Как она вспоминала ─ жили в каком-то деревенском доме с хозяйкой и ее семьей. Чем мать занималась – работала или нет – она не помнит.

Слава богу, что еще не окончилась война, а семья воссоединилась ─ матери разрешили переехать к мужу и дочери в Москву.

Теща говорила, что ее мать до самого 1955 года не разрешала ей не то чтобы съездить, а даже думать про родную деревню со словами – «А то, не дай Бог, заберут!»