"Красные дьяволята и другие рассказы"
Однажды вечером я, как всегда, со страхом, вошла в детскую спальню, чтобы утихомирить их и уложить спать. Встречена я была, как обычно, летающими подушками и одеялами, которыми они прицельно или вслепую кидали друг в друга (не прочь были попасть при этом и в меня, что чересчур часто им удавалось). Я, защищаясь от очередной летящей подушки, остановилась, закрыв голову руками. Бесполезно было бы говорить им: "Прекратите безобразие" или "Всем лечь". Я уже знала их: ни за что не послушают, только еще больше раззадорятся, станут испытывать мое терпение.
Наконец пауза, выдохлись. Тут я говорю:
- Хотите, расскажу вам про "красных дьяволят"?
Они замолкли: что за дьяволята, да еще красные? Полет подушек окончательно прекратился, раздались крики:
- Хотим, хотим, рассказывай нам про дьяволят. Хотим про чертят! Даешь чертят!
Книга эта, "Красные дьяволята" (автор - Павел Бляхин), пользовалась в то время большим успехом, ее многие знали и читали, по ней снят был фильм, но почти никто из детдомовцев до сих пор никаких книг не читал, да и в кино редко кто бывал. Зато слушать они могли без конца -- я не знала слушателей лучше благодарнее их.
Тишина. Затаив дыхание, ребята стали переживать за героев, как за самих себя. Ведь "Красные дьяволята" -- это повесть о маленьких беспризорниках, таких же, как они, столкнувшихся один на один с жестокой стороной жизни, так же, как и они, умеющих верно и преданно дружить, бороться за свою жизнь, друг за друга, за справедливость. Они восхищались героями книги, их смелостью, смекалкой. Мне же этот сюжет давал возможность проводить границу между подлинным геройством и сомнительной храбростью их старших дружков -- мошенников с улицы, которые тоже не прочь были порассказать о своем "геройстве" во время грабежей беззащитных людей или во время "улепетывания" от милиции.
Так незаметно, но последовательно я отлучала их от прежних влияний. И с радостью видела горящие глазенки, когда говорила им, какая в будущем ждет всех нас счастливая жизнь, как будут они учиться, как станут учеными, художниками, архитекторами, летчиками, а всю нечисть, всех "паханов", которые и сейчас запутывают кого-то,-- разгромят. И вот тогда забудут ребята свое горькое бездомное прошлое, как дурной сон. И станут: этот --летчиком, этот -- врачом. Это ведь не прежние воровские клички, которыми издевательски награждали их старшие дружки-преступники ("фитиль", "винт", "глист" и др.). Они с удовольствием называли себя и именами героев из "Красных дьяволят". Пусть простит меня автор книги "Красные дьяволята": даже когда повесть подошла к концу, я продолжала выдумывать для ребят все новые и новые эпизоды. Они могли слушать про дьяволят без конца. И как при этом они понимали юмор, как весело смеялись, как жаждали, требовали даже -- хорошего конца, только хорошего! И пусть еще раз простит меня автор, я придумывала только хорошие, счастливые концы. Бывало, прочтешь им, как погибает какой-то персонаж, у них глаза подернутся влагой и просят меня:<p "=""> --Зина, ну пусть он будет живой.
-- Пусть,-- соглашалась я с радостью.
И сочиняла для них историю чудесного (и обязательно героического)I спасения героя.
Пожалуй, от обычных, более благополучных детей их отличало то, что они умели удивительно слушать и всегда хотели хорошего конца. Они радовались, что с их героями все хорошо, радовались, когда я говорила им, что настанет время, когда все будут одеты и обуты и все-все будет по-другому, лучше, чем сейчас. К счастью, я много читала, знала на память стихи, рассказы, повести, любила рассказывать. Много рассказывала им о Чапаеве, о дружбе, о честности, особенно внимательно, прямо завороженно, слушали они меня , когда я говорила о смелости. Любили рассказы о преступниках, о том, как ВЧК с ними борется. Я всячески вселяла надежду в них, говорила, что настанет время, когда не будет бандитов и воров. Опыта педагогического у меня не было никакого, но было очень горячее желание оторвать моих детей от преступного мира, направить в другую, хорошую жизнь.
Небольшие успехи
Через полгода нашего пребывания в детском доме мы сумели создать пионерскую организацию. Ребят постарше мы рекомендовали в комсомол -- тех, конечно, которых мы считали "сознательными". Своей организации у нас не было, мы примыкали к ячейке Завода Точной Механики. Многие наши воспитанники шли туда работать. Жили при этом у нас, в детдоме. Вот эти ребята-комсомольцы и стали нашей опорой.
Кроме книжных сюжетов ребята очень любили рассказы "из жизни", о реальных людях, сами часто включались в разговор. Наши диспуты затягивались, мы часто нарушали режим, но так увлечены были этими вечерами]что остановиться не могли и долго шептались. Все больше доверия и понимания возникало между нами.
Много раз просили они меня повторять рассказ о моем отце, Игнате Спиридоновиче Тюрине. Бывший батрак Игнат был призван во время русско-японской войны на фронт. Отличался храбростью, проявил себя в боях, получил чин унтер-офицера. После одного сражения, где ему пришлось взять на себя командование солдатами (офицер был убит), его представили к Георгиевскому кресту -- самой большой и почетной солдатской награде того времени. Но вместо того чтобы получить награду, он попал под трибунал. Вот как это случилось. В роте, которой командовал мой отец, был свирепый фельдфебель. Даже там, на фронте, он умудрялся мучить солдат издевался над ними. Он любовался тем, как ему подчиняются. Однажды фельдфебель как-то разъярился и ударил по лицу неисполнительного больного солдата. Мой отец до 1904 года сам был батраком и много натерпелся унижений из-за жестокости и самодурства хозяев. Когда увидел такое -- в глазах у него потемнело, и что было богатырской силы -- а природа наделила его силой непомерной,-- ударил фельдфебеля ответно, тоже в лицо, без промаха, наповал.
Как всегда, во время этого моего рассказа было два момента, на которые дети реагировали с замиранием сердца: когда фельдфебель бил солдата, они в немой тишине молчали, а вот когда мой отец Игнат бил фельдфебеля, у них вырывались разные одобрительные возгласы: "Правильно врезал", "Так и надо".
Иногда и покрепче они выражались, старый лексикон всегда бесконтрольно проявлялся, особенно, в состоянии эмоционального возбуждения. Правда, с младшими в этом отношении было проще: дурные слова еще не так глубоко в них въелись; труднее было со старшими.
-- Зина, ну и что, твоего отца трибунал под расстрел определил? -- спрашивали они тревожно, хотя слышали эту историю не в первый раз, по их просьбе я повторяла ее неоднократно.
-- Да, определили под расстрел, но не успели, война с японцами закончилась, и вышла всем, по случаю окончания войны, амнистия.
-- А дальше-то что?
Они знали, что будет дальше, просто переживали за Игната. И каждый раз -- как будто впервые.
-- Вернулся он снова в свое село, к тем же хозяевам бесправным батраком.
-- А если б не ударил фельдфебеля?
-- Если б не ударил, тогда другое дело. Стал бы унтер-офицером, георгиевским кавалером, служил бы или в отставку бы вышел с пенсией. Батрачить бы на хозяев за гроши и терпеть унижения, во всяком случае, не пришлось бы.
-- Но все равно молодец Игнат, заступился. Здорово он фельдфебеля!
Это был единственный их вывод. Детские сердца хотели справедливости, у них вообще было острое чувство справедливости, особенно потому, что сами они в свое время много натерпелись унижений и побоев от тех, кто был старше и сильнее.
Право сильного
Право сильного. Нам пришлось много воевать с этим правом, особенно с безнаказанностью сильного, когда он унижал слабого. Это неписаное право принесли с собой некоторые из ребят постарше. Они отрицательно влияли на климат в детском доме, притесняли младших детей и тех, кто был послабее, втягивали их в азартные игры. Им ничего не стоило при этом шельмовать в карты и "выигрывать" у слабых пайку хлеба, а то и целиком весь обед. Не отдашь "долг чести" -- получишь побои, и притом нешуточные. А у тех, кого навещали какие-нибудь родственники, отбирали львиную долю и без того небольшого гостинца, без всякого выигрыша или проигрыша, а по установленному ими, старшими и сильными, негласному закону.
Речь идет]конечно, не обо всех старших и сильных, но по поговорке -- "паршивая овца все стадо портит". Боясь расправы (и не без основания), обобранные эти не жаловались и помалкивали о своих обидах. До нас, воспитателей, доходили только косвенные слухи, конкретных же "обирал" мы не знали поименно. Сложившаяся ситуация нас очень беспокоила, вызывала большую тревогу. Как покончить с этим? Было ясно, что, если мы не преодолеем сложившийся "порядок", --нормальный детский коллектив создать не удастся. Окажемся мы тогда бессильными и несостоятельными в глазах ребят, а верховодить будут эти, "сильные", насаждая в детдоме нравы воровских сообществ. Надо было нам достучаться до детских душ. Пока не поздно, но в отдельных случаях было поздно. Об одном таком случае расскажу особо.
А пока что я, зная, каким обидам подвергаются мои маленькие детишки, и не зная поименно их обидчиков, не в силах поэтому была помочь им порой не остаться без хлеба, без обеда, без теплых носков ("сильные" отбирали. Я своими рассказами старалась учить их, как могла: не падать духом, держаться, внушала им через разные истории, писательские и свои собственные, житейские,-- мысль, что справедливость победит, если все они, маленькие, будут держаться вместе, все -- один за одного.
На "Огонёк"
Александр Федорович понимал, что без заинтересованного, активного участия ребят -- дела в детском доме нам не наладить по-настоящему. И он нашел путь к сплочению нашего разноликого коллектива. Он стал приглашать к себе в кабинет старших заводил, как сегодня сказали бы -- неформальных молодежных лидеров. Всех -- и тех, кто, как мы думали, держал в подчинении младших, испытывая на них дикие "законы сильного", и тех, кто своей добротой, или рыцарством, или просто обаянием завоевал у ребят авторитет, и тех, чьи прошлые биографии были, скажем, даже слишком яркими. Кстати, ведь авторитетом всегда пользовались острословы, балагуры, рассказчики, исполнители песен и частушек, спортивные ребята -- словом, ребята, имевшие какой-нибудь талант.
Вот и стал Александр Федорович почаще приглашать к себе весь этот "цвет" нашего общества -- посоветоваться, поговорить, обдумать что-либо из нашей жизни, спланировать на будущее. Это называлось у него "позвать на чашку чаю". Чай в самом деле был -- прозрачный, с тонким, на просвет, кусочком хлеба, без сахара, но все же чай. Советуясь с ребятами о детдомовских делах, приобщая их, как своих помощников, к решению разных вопросов, он очень приблизился к той внутренней, подспудной жизни, которая есть в каждом детском коллективе и которая часто бывает тщательно укрыта от взрослых. Но от Александра Федоровича она, эта подспудная жизнь, благодаря найденному контакту, не была укрыта; он сумел, с помощью привлеченных им ребят и благодаря их советам, быстро находить болевые точки нашей жизни, ликвидировать их и, наоборот, поощрять хорошее, развивать его. Эти коллегиальные решения, своеобразный детдомовскийский совет, все-таки не были детским самоуправлением (модное тогда течение Самоуправления в школах, доводимое до абсурда). Это был очень умный и доверительный по отношению к ребятам шаг со стороны нашего директора.
Постепенно мы перенесли наши встречи из кабинета Александра Федоровича в комнату, где стоял рояль, так как выяснилось, что некоторые наши воспитанники умеют играть. На складе нашли гитару, балалайку, мандолину, гармошку. Были среди детей очень способные, они быстро освоили все инструменты. Теперь вечерами в эту музыкальную комнату стали собираться на "огонек" многие ребята, воспитатели, а также постоянная участница всех наших посиделок, любимая повариха (а ныне любимая артистка) тетя Мотя. Она задавала тон, потому что знала множество песен, частушек была голосистая, звонкая и стала душой наших вечеров!
Свободное копирование
