Как только было объявлено официально, что в Москве холера, то стали издаваться бюллетени о ходе болезни, о числе заболевавших и умерших. Сообщались и предохранительные меры; иные из этих мер стоили самой болезни. Вообще же советовали дышать воздухом, напитанным запахом хлористой извести, пить красное вино, дегтярную воду, курить уксусом в комнатах, наблюдать умеренность в пище, не есть сырых овощей. Но, не смотря ни на что, болезнь со дня на день усиливалась, распространяя всеобщий страх и смятение. Даже и вне Москвы только и слышалось: умер, заболел, заразительна, незаразительна, корчи, хлор, уксус четырех разбойников. В передней гостям подавали уксус обтереться, в гостиной не подавали руки, родные со страхом и опасением навещали заболевавших родных, знакомые, приятели сторонились друг от друга. Наконец мы узнали, что Москва оцеплена, по снежному валу расставлены пикеты из солдат и через цепь никто не пропускается. Возы с съестными припасами приезжают с одной стороны цепи, покупатели подъезжают с другой стороны. Составился комитет, Москву разделили на части. Московский военный генерал-губернатор, князь Дмитрий Владимирович Голицын, всеми любимый и уважаемый, увлек общество к великодушным пожертвованиям. На суммы, пожертвованные, большею частью московским купечеством, немедленно было открыто двадцать больниц. Одеяла, белье, теплая одежда -- все было в изобилии. Другим порывом великодушия почти весь медицинский факультет и сверх того много молодых людей других факультетов предложили себя в распоряжение холерного комитета и от начала эпидемии до ее окончания с полным самоотвержением исполняли в больницах должности ординаторов, фельдшеров, письмоводителей, сиделок, дни и ночи не отходили от постелей больных и умирающих, не рассчитывая на вознаграждение, и все это в то время, когда болезнь считалась заразительною. Зараза лучше всего обнаруживает самоотвержение и великодушие людей благородных и холодный эгоизм людей ничтожных. Тут трудно скрыть страх свой, когда дело идет на жизнь и смерть. Конечно, смерть страшна для всякого, переход от бытия в теле к бытию бестелесному, неизвестность одного, прелесть другого, инстинктивное влечение поддерживать жизнь, все ведет к тому, что смерть ужасает, но человек благородный сумеет, когда надобно, победить это чувство, жизнь ему будет презрительна, если он купит ее низостью. Платон называет естественным чувство, которое заставляет нас предпочитать гибель позору. Платон язычник! так ли рассуждают эгоисты. Между тем болезнь достигла ужасающих размеров и обнаружилась во многих местах России. В Демьянове получались газеты и письма исколотые и изрезанные. Родственники и знакомые Мертваго сообщали, что жители Москвы почти не оставляли домов своих; по улицам редко видны экипажи, только по перекресткам сбираются толпы простого народа, толкуют о холере и с ужасом сторонятся, как покажутся на улице тихо двигающиеся кареты с больными, отвозимыми в больницы, или черные фуры, отправляющиеся с трупами на кладбище, сопровождаемые полицейскими, В октябре месяце преосвещенный митрополит Филарет учредил крестный ход и молебствие "да мимо идет скорбная чаша". В назначенный день для молебствия погода стояла мрачная, туманная; из серых облаков, заволакивавших небо, сеялся мелкий дождь, но, несмотря на это, погосты всех церквей были покрыты народом. В церквах раздавался унылый звон колоколов, призывавший всех на молитву миром. В каждом приходе священники с причтом, с крестом, образами и хоругвями молились, преклонивши колена; народ, рыдая, падал ниц на землю. Кончивши молебствие у церкви, священники обходили свой приход, кропя святой водою, а за ними шли толпы народа; остальные жители выходили из домов, мимо которых шел крестный ход, и в слезах, падая на землю, молили о защите небо. Вот они, те процессии средних веков, о которых мы читаем с таким восторгом и которые в наш холодный век так редки. Блажен и благословен народ, умеющий веровать! Священники одного прихода, сходясь с другими, шли вместе; толпы народа сливались, хоругви развевались в воздухе, -- и они шли далее. Часть процессии и народа вливалась в Кремль и там также под открытым небом, на высоком месте, перед вековыми соборами митрополит и черное духовенство, преклонивши колена, молили об отвращении карающей десницы божией, просили пощады. Говорили об опасности многолюдных сборищ, и справедливо, но чумный год показал, как опасно предписывать меру религиозному чувству.
Это была трогательная минута в жизни русского народа.