Нагорное. Демьяново - 4

   Саша писал мне часто, по-прежнему, но тон и содержание его писем были иные. Все письма его были наполнены рассказами об университете, товарищах, их сходках, его влиянии; о чувствах же дружбы, о тоске по мне -- ни слова. Перед Новым годом Саша писал мне:[1]

   "Это было 31 декабря 1829 года или, если хотите, 1 января 1830 года.

   Нику хотелось, и мне не меньше, встретить вместе Новый год. Сделать это, ты можешь понять, было не легко. Во-первых, как ты знаешь, благословивши меня на сон грядущий, папенька имеет обыкновение обойти по комнатам, а мне надлежит во время этого рунда лежать в постели. Во-вторых, 31 декабря я обыкновенно в двенадцать часов ночи являюсь к нему с поздравлением. Проситься со двора в первом часу ночи, без уважительных причин, значит начать Новый год не с Ником, а с длинной проповедью. Что делать, каюсь перед тобой и перед целым светом, -- я перевел часы, начиная от больших английских с курантами до маленьких карманных, получасом вперед и таким образом встретил Новый год очень чинно и благочестиво дома, потом потихоньку сел на извозчика и отправился к Нику. Первый раз посягнул я на столь дерзостный поступок. У Ника была приготовлена целая бутылка шампанского во льду. В ней был участником сверх нас двоих еще какой-то преуморительный немец. Этот преуморительный немец занял роль Пьеро и заработывал своими глупостями вполне данное вино. Между прочим начал он толковать о литературе. Я похвалил Шиллера. Немец, вероятно, понаслышке, стал хвалить Гете, а Шиллера бранить. Я заметил, что поэт, создавший Вильгельма Телля, заслуживает большого уважения. "Что такое Вильгельм Телль, -- закричал он, -- можно ли сравнить его с Вильгельмом Мейстером!"[2] Этой выходки только и недоставало, чтобы развеселить нас до сумасшествия. После этого не было уже ни разговора, ни мыслей, только один хохот. Глубокомысленный литератор не сконфузился, а начал читать на память какой-то водевиль. Мы с Ником чуть не умерли со смеха и устали не меньше этого бедного чудака. Окончивши свой, как он называл, рецитатив, он отирал крупные капли пота. Я возвратился домой в четыре часа. На другой день, то есть в тот же, в девять часов утра я проснулся. Голова болела страх. Глазам было больно смотреть на все предметы, точно будто лучи зрения из проволок и, толкаясь в предметы, колют глаза.

   "Так вот что Katzenjammer" {похмелье (нем.).}, -- подумал я и вспомнил бедного кота Мурра;[3] а между тем надобно было надевать черный фрак, надобно было ехать туда, сюда, к княгине Марье Алексеевне, от которой у меня и всего прочего всякий раз болела голова и пр.

Искандер".