Настоящее святочное веселье я видала, когда родителей наших не было дома. Только что они съезжали со двора, как в девичьей поднимался дым коромыслом. Затягивались подблюдные песни, хоронили золото, гадали, кто бегал в баню и возвращался чуть жив от страха, кто наводил зеркальце на месяц и ронял его с испуга на снег, из таинственной дали наведенного зеркала на зеркало ждали, что что-то выступит. И вдруг среди гаданий слышался на снегу скрип, топот, шум, голоса и в девичью с холодом вваливалась толпа наряженных в костюмах, с целью не столько нравиться, сколько насмешить и напугать до полусмерти. Изображаемые лица почерпались или в народной фантазии, где они живут как действительность, или из сказок -- не заботясь о том, бывает ли так в самом деле. Медведь расстилался вприсядку перед кикиморой в вывороченном тулупе с рогатой кичкой на голове; козел усердно выбивал мелкую дробь перед щеголевато выступавшим журавлем. Домовой, с бородой по колено из горсти льна, семенил ногами перед бабой-ягой, решительно подъезжавшей к нему с деревянной ступою в руках, в которой бабы толкут лен. Старики, старухи, кормилицы в сажень ростом и косую в плечах, цыгане, колдуны, шум, песни, хохот, балалайка, и над всей этой пестрой, веселящейся толпой выдвигалась смерть. Ее представлял шест, обернутый в белую простыню, который держал, чуть не с шест ростом, наш выездной лакей Егор Степанович; на конце шеста наткнута была, вместо головы, тыква с прорезанными в ней дырами, долженствующими изображать рот, нос и глаза, сквозь которые светились раскаленные уголья. Фигура эта имела в себе что то поражающее, от нее все невольно пятились и сторонились. Не зная еще, что такое смерть, увидевши в первый раз эту фигуру, я в ужасе закричала и несколько дней пролежала в жару.
На этих вечеринках веселились не по приказу -- не для других, а каждый для других столько же, сколько и для себя.