Жизнь маленького человека - 46

Наступил 1953 год. Год разочарований, потери уверенности в чистоте и справедливости руководящих структур нашего общества, осознания того, что внутри этих структур происходит постоянная борьба отдельных личностей и наша жизнь (так сказать, внизу, жизнь народа) зависит не от разумного решения, выработанного коллегией, советом наиболее просвещенных и дальновидных руководителей, а от представлений человека, опирающегося на достаточно темную, но мощную подвластную ему силу. Моей наивности постепенно приходил конец.

В январе центральные газеты сообщили о разоблачении целой организации врачей-убийц. В их числе были названы фамилии, широко известные не только у нас, но даже за рубежом, такие как М. С. Вовси, Б. И. Збарский, Я. Г. Этингер, А. М. Гринштейн, Б. Б. Коган, М. Б. Коган и другие. Дома у нас никто не сомневался в том, что это очередное проявление антисемитизма. Дядюшка к этому времени уже несколько месяцев не работал.  И хоть уволили его вроде бы из-за отсутствия высшего образования, но было ясно, что это обоснование надуманно (дядюшка много лет великолепно справлялся со своими обязанностями). Единственным основанием для его увольнения могла быть только национальность. Лев Израилевич явно не смотрелся на фоне нашей «монолитной» российской государственности.  А тем более в учреждении, имеющем политический вес за границами СССР. Сам же я в то время еще никак не ощущал своей неполноценности или каких-нибудь отличий от других ребят. В классе я был один «Абрамович», и тем не менее никому не приходило в голову выделять меня из числа остальных. Разве что в конце войны и некоторое время после ее завершения еще находились ребята, которые могли бросить мне в лицо «жиденок» или спросить: «Абрам, брынзы хочешь?» Но это было давно, и ребят этих уже много лет в классе не было. Да и рассматривал я эти вылазки как обычный бытовой антисемитизм — результат дурного воспитания. Однажды, правда, произошел со мной странный эпизод, натолкнувший меня на мысль о возможности существования антисемитизма как государственной политики. Вскоре после окончания школы меня вызвали в райвоенкомат. За столом сидел подполковник, а рядом, склонившись над бумагами, стоял лейтенант, видимо, его помощник. Взяв протянутую мной повестку, подполковник радостно произнес: «Вот вы-то нам и нужны!» и попросил лейтенанта найти мое личное дело. Лейтенант быстро отыскал нужную папку, заглянул в нее, подошел к столу и, ткнув пальцем в какую-то строчку, произнес: «Так он ведь не подходит нам!» — «Да-а», — разочарованно протянул военком. Но, быстро справившись с собой, уже спокойно сказал: «Ну, хорошо, пока идите, а в случае чего мы вас вызовем». Я вышел и случайно от ожидающих у кабинета ребят узнал, что идет набор в особое офицерское училище, по окончании которого выпускники будут направлены на работу за рубеж. Такой карьеры я не хотел и поэтому был очень доволен, оказавшись с дефектом. Изредка, правда, я слышал о процентной норме, о невозможности пробиться евреям на какие-то должности, но подобную информацию я просто отталкивал от себя. Мы ведь совсем недавно победили фашизм, а я знал, что это такое, и отлично помнил, с какой надеждой ожидал освобождения, находясь в оккупации. Уже много позже, в 1972 году, я окончательно убедился, что государственный антисемитизм существует в нашей стране и позиции его достаточно прочны. Десятью годами раньше, на шестом курсе Института у меня созрело решение посвятить себя гематологии. В то время я работал в гематологическом отделении Центрального ордена Ленина институте гематологии и переливания крови (ЦОЛИПК’е). Весной 1963 года мне сказали, что в наш (медицинский) институт посланы пять заявок на выпускников. Я знал, что на моем курсе нет ни одного человека, желающего работать в гематологии, а значит, одна заявка уж точно достанется мне. Но на распределении, когда я сказал, что хочу стать гематологом, проректор, который вел эту процедуру, вдруг заявил: «Почему это гематологом? А если Родине нужно послать вас в другое место?» Я растерялся. «Родине нужно…» меня сломило. Во мне еще крепко сидели принципы патриотизма, воспитанные комсомолом.  А в ЦОЛИПК попали ребята, фамилии которых кончались на «ов». Ни один из них даже не подозревал о существовании этого института. Потом, уже будучи врачом, я еще дважды пытался устроиться работать в ЦОЛИПК, но безрезультатно. Последний раз это было в 1972 году. Мне сказали, что одна из старших научных сотрудников ЦОЛИПК’а, хорошо мне знакомая, набирает группу. Я позвонил ей. Оказалось, что она еще помнит меня и будет рада со мной работать. Мы встретились и поехали к ученому секретарю Института. Ученый секретарь перечислил документы, которые необходимо было собрать, и тут же наложил «положительную визу» на мое заявление. Документы я собрал за несколько дней. Затем был объявлен конкурс. В течение месяца (время действия конкурса) не поступило ни одного заявления. Т. е. претендентов, кроме меня, не было на это место. Как только срок действия конкурса истек, моя будущая руководительница попросила подождать ближайшего Ученого Совета, который должен был собраться через полторы-две недели, в полной уверенности, что никаких препятствий к моему поступлению в ее группу быть не может. Честно говоря, даже я, уже не единожды получавший «по рукам», на сей раз был уверен, что все получится. Но прошли полторы, две, затем три недели, а никаких сведений ко мне не поступало. Наконец я не выдержал и поехал к «моей старшей» на работу. Встреча наша произошла совсем не так, как прежде. Отводя глаза, она сказала, что ничего не получилось, поскольку это место оказалось экономически не обеспеченным. Такого быть просто не могло. В этом случае никто бы не разрешил объявлять конкурс в газете. Причина могла быть только одна, и я ее знал.