Вздумалось Аке наготовить дров. Накануне Благовещения мы отправились в лес, привезли воз, да два раза ездил я один. Не поев еще в этот день ничего, я утомился; сложив дрова не пошел в саклю, а сел на сделанную мной лавочку, перед дверью: Ака извинился, что я голоден, и торопил Туархан приготовить мне сыскиль. Накормив, все они вышли на двор беседовать на солнце; я остался в сакле: усталый и грустный, лег среди пола перед огнем и заснул крепко. Солнце начинало садиться. Ака, боясь лихорадки, разбудил меня, я встал и стал горевать на лавочку; тоска непонятная одолела меня. В ауле было уже семей двадцать; у нашей сакли толпилась куча, я сидел один, вдруг подъехал верховой, сердце мое вздрогнуло, я полагал, не присланный ли за мной из Грозной, но ошибся: когда толпа обернулась ко мне, показывая на меня приезжему, я не вытерпел, подошел к ним, поздоровался, и тут начался торг. Я спросил где живет покупщик: все закричали что вблизи Грозной, показывая тем, что я легко могу уйти, если захочу. Меня удивила такая откровенность, тем более, что приезжий не был знаком никому, следовательно можно было говорить двусмысленно: намекая мне о возможности наутек и показывая ему, что они готовы услужить продажей и потому прельщают близостью. Я предполагал, что тут что-нибудь да значит, и знал, что без согласия моего Ака меня не продаст, поклявшись при покупке, что если пришлют выкуп, отдать тотчас же, если же нет, то держать у себя, пока я сам не захочу быть проданным. Ему можно было ждать выкупа: он не так нуждался, как Абазат. На выкуп надежда была плохая, когда прошло уже пять месяцев с тех пор как я писал. Я стоял в раздумье. Покупщик говорил, что у него есть пленная казачка, девушка, которую, если он меня купит, отдаст за меня замуж. Опершись на ружье, Ака опустил голову, отдаваясь совершенно на мою волю. Не дав мне выговорить и слова приезжий отвечал: «Как не хотеть жениться!» Сомневаясь в твердости Аки, потому что шапка серебра меняет все, я осмотрев всадника, заключил, что он добрый человек, и решился ударить по рукам… Настоящий торг был отложен до завтра. Утром Ака должен был привести меня в хутор покупщика, который находился верстах в пятнадцати.
Вся ночь у меня прошла в мечтах. Мы встали чем свет. Чтобы продать товар лицом, Ака натуго подпоясал меня ремнем, пообтянул полы полушубка, подправил рубашку, осмотрел обувь, поразбил косматую шапку и просил быть веселей.
Простясь со всеми, мы пошли скоро. Снег таял, холхолай бушевал. По жердям через реку Ака пробежал, я следом было за ним, но с непривычки голова закружилась и на самой середине я упал на руки. Ака хотел было воротиться провести меня, но мое самолюбие удержало его; отдохнув, я сам дополз до берега.
В первом встречном ауле Ака спросил об Хау-харе (так звали покупщика), точно ли он имеет пленницу девушку: было подтверждено. Но пришед в настоящий хутор, оба мы должны была разочароваться: пленница была пожилая женщина. Нам показали на нее, она стояла на крыше землянки. Подойдя ближе, стыдно было взглянуть на нее: она была в белой рубашке, на остриженной голове белый платок, казалась дурочкой. Когда вошли мы в дом, ее кликнули чтобы поговорить с Русским. Из разговоров с ней я узнал, что она круглая сирота на чужой стороне. Веселые горцы не знают тоски. Ей говорили: «Ну, Мари, вот твой жених.» Казачка заплакала, я старался успокоить, она говорила: «У меня есть дочь, полно не старше ли тебя! Куда мне замуж! и пара ли ты!»… Я засмеялся. Обдумав, пленница переменила тон: «Вы, служивый, верно сами сюда пришли? давно ли здесь живете?» Я отвечал, что я пленный. «Не может быть: так пленные не ходят, не одевают их так, да вы такие веселые!»
Хаухар еще не возвращался: из Гильдагана он проехал в другие аулы, желая найти солдата подешевле. Родной его брат, Бей-Булат, Старо-юртовец, вызвал меня на крышу землянки и стал говорить: «У меня есть еще брат, кроме Хаухара, Тоу-Булат», который содержится теперь в остроге; чтобы освободить его, надо привести пленного, вот я и пришел сюда за этим: хочешь ли ты к своим? Теперь всем полкам дан отдых и всем вышли награды, кто только был в ичкерийском лесу?» Недоверчивы горцы в высшей степени, недоверчивости и я научился у них: я думал, что он выпытывает, как я думаю о родине, можно ли надеяться, чтоб прожил в этом месте, близком к Русским. Я отвечал: «Разумеется, хотел бы и к своим, но почему не жить и здесь, если брат твой человек добрый.»
— Нет, говорил он, ты все-таки не веришь: нам хочется купить тебя подешевле, вот почему мы и говорим твоему хозяину, что покупаем в работники: если он узнает, что Русским, то, или не продаст, или запросит дорого. Ничего не говори своему хозяину».
Я стал верить.
Приехал Хаухар, начался торг. Видя неотступчивость покупателей, Ака стал ломаться: ему давали и ружья и кукурузу; он говорил, что у него три ружья, а кукурузы будет на три года. Разумеется он лгал, ему хотелось взять что получше. Замечая, что Хаухар беспрестанно советуется с братом, я стал уверяться, что точно покупает Бей-Булат, а не он, и стал смело говорить Аке: что же ты не отдаешь? ведь тебе дают хорошо? Ему давали и лошадь, но он ломался больше, говоря, что лучше поведет меня в горы, возьмет там не столько; если же не продаст там, то надеется, я буду хороший работник, научусь и мастерству… Досадно было мне, я советовал Аке отдать меня, показывая тем, что я больше не хочу у него жить. Разгоряченный Ака повесил голову, и подумав, ударил по рукам.
Так я отдан был за кобылицу с жеребенком, оцененную в двадцать рублей серебром, да в придачу Хаухар обязался еще уплатить осемь целковых.
Взяв лошадь, Ака извинился, что не может оставить на мне полушубка, что у него самого только один: я тотчас снял, мне принесли другой. Ака пожелал мне доброго житья, а я послал с ним поклоны.
Проводив Аку, все стали меня поздравлять, что я скоро увижу мать свою. Бей-Булат говорил: «Почему знать? может быть теперь тебя и отдадут матери за твой плен! Двадцать пятое марта было доброю вестью для меня.
Тут я написал я письмо казачке, и Хаухар обещал отвезти его сам
Свободное копирование
