На фото: Мать Сусанны Печуро Хая Лазаревна Шендерова
Родные мои все были из еврейской глубинки.
Семья мамы была многодетная, бедная и какая-то «приземленная», хотя дед мой Лейзер был талмудистом и ничем кроме Талмуда и молитв не интересовался. Бабушка, высокая, красивая, светлоглазая, какая-то очень строгая, судя по единственной сохранившейся фотографии, была, фактически, главой семьи. Дед имел мелочную лавчонку, где бабушка с помощью кого-нибудь из старших детей, которых было 12, торговала солью, селедками, карамелью, а заодно и тетрадями, карандашами, нитками, гребешками и т. д. Мама вспоминала, что в детстве у нее не было ни одного дня, когда бы не хотелось есть. За столом самый лучший кусок отдавался деду, следующий — старшему брату Боте, который болел желудком, а уж что оставалось, делилось на всех, а последней — бабушке. В праздник готовили молочную лапшу, забеливая двумя стаканами молока на всех. И еще давали по половинке яйца.
Бабушка рассказывала мне, что, когда кто-нибудь из детей заболевал детской инфекционной болезнью, бабушка укладывала из всех рядком на подстилки в так называемой «зале» на пол, чтобы переболели уж все разом. Когда у детей была корь, бабушка положила в свою постель самого маленького из больных, годовалого, и так, рядом с ним, родила следующего. Остается только удивляться тому, что все дети выжили.
В Москве бабушка Генеся Кивовна (в паспорте, почему-то, Генеся Акимовна), жила с нами. Как-то я спросила ее, почему она спит всегда свесив с постели руку и равномерно покачивая ею. Бабушка ответила: «Так я же 19 лет без перерыва люльку качала».
У бабушки было 8 сыновей и 4 дочери. У ее родной сестры тети Баси — 8 сыновей. Тетя Бася говорила: «Хорошо тебе, дала им по кусочку, и они молчат, а мои парни с утра до ночи есть просят, все им мало».
В первые дни войны все 8 сыновей тети Баси были мобилизованы. Она очень волновалась о них и горевала. В семье существовала легенда, что однажды тетю Басю встретила на улице цыганка и предложила погадать.
Она сказала, что 6 ее сыновей погибнут, один вернется калекой, а один уцелеет. Так это потом и произошло.
Бабушка Генеся очень плохо говорила по-русски, поэтому дома говорили на идиш. Читать по-русски бабушка научилась уже в Москве, но читала по складам, и только мои детские книжки, для меня. Правда, я научилась читать года в 4, и, думаю, бабушка, не имея никакой практики, все снова забыла.
Она почти не выходила из дому, только если ее выводили, закутанную в платок и пальто в любую погоду, посидеть на стуле у парадной, или, что было крайне редко, по особым праздникам, кто-нибудь вел ее в синагогу, которая была тогда в Афанасьевском переулке.
Когда у нас провели радио, мне было лет 6. Я могла целыми днями сидеть на стуле под черной «тарелкой» и слушать музыку. Бабушка же очень удивлялась всему, особенно когда слышала: «Передаем последние известия». «Они ведь уже говорили, и сказали, что это будут последние известия, так почему они опять говорят, и опять, что последние? Все врут».
В Москве жило множество родни. Еврейская молодежь, получив возможность вырваться из местечка, бросилась завоевывать новое жизненное пространство. Местечковые парни и девушки штурмовали рабфаки и вузы. У евреев всегда был очень велик престиж знаний, науки. Лишенные всяких прав, возможности работы на земле, евреи могли выжить только благодаря этой готовности к учению любой ценой.
В местечке братья моей мамы посещали хедер. Девочки же были заняты по хозяйству, и вообще учить девочек считалось делом зряшным. Дел Лейзер говорил: «Зачем девок учить, я же их за генералов не выдам!»
Старшие мальчики после 13 лет отправлялись в г. Рославль в ученики к счетоводам, провизорам. Девочкам не «светило» ничего.
