Мы жили в ту пору во флигеле, снимая его у двух замечательных пожилых людей — Марии Ананьевны и Федора Ивановича Кортиковых. Жилье было недалеко от студии, располагавшейся тогда на ул. 8-го Марта. Там сейчас Большой концертный зал — с небольшим органом, бело-золотым изящным дизайном и удобными креслами, обитыми красным бархатом. А за Пугасовым мостом (так издревле звался по имени некогда знаменитого купца Пугасова маленький мостик через горную речку — быструю Большую Алма-Атинку) и располагалось наше жилье. В знойные июльско-августовские дни речка пересыхала, но в дни бурного весеннего таянья ледников коричневела и становилась бурной и грозной. Именно она в далекие дни катастрофических селей несла на себе не только огромные каменные валуны с гор, но и целые деревянные строения вместе с людьми и домашним скотом.
Там, за Пугасовым мостом, мы и жили в одном из зеленых яблоневых садов, где хозяева за умеренную цену сдавали флигелек, вся площадь которого равнялась девяти квадратным метрам.
Был конец рабочего дня — муж уже пришел домой, он еще работал трубоукладчиком в «Водоканалстрое» и приходил с работы раньше меня, как, впрочем, и уходил на работу. Обычный конец обычного летнего дня, обычные домашние хлопоты, обычный алмаатинский летний обед-ужин: любимая окрошка, показавшаяся в тот вечер безвкусной, черешня или клубника с хозяйских веток или грядок, где нам разрешали пастись...
В ту пору я уже ждала ребенка. Беременность еще не была заметной, значит, это был июль (в августе я уехала в командировку в Москву на к/студию им. Горького, когда уже приметы моего «интересного положения» вполне обозначились).
Когда-то, в 1943 году, я еще не была готова к материнству, да и дитя тогда было не очень желанным... Может быть, потому девочка в 44 году в марте и умерла, заболев одновременно дистрофией и воспалением легких. Коробка с ее прахом вмонтирована в нишу стены Донского крематория в Москве, на доске имя моей бабушки... Там они и покоятся — Геня Герцевна Ноткина, достойно прожившая свои 85-87 лет, любимая всеми умница и трудяга, и бедное, не совсем желанное дитя, четырехмесячная Алена Тамарина, — прабабушка и правнучка...
Но году в 57-58, когда жизнь вошла «в колею» — рядом был любящий и замечательный человек, была работа по профессии, обозначенная в дипломе Литинститута точно и определенно «литературный работник», но дававшая самые неограниченные возможности для применения сил, в данном случае — редактором, да еще «старшим» в сценарном отделе. Была надежда на получение жилья... И я вдруг обостренно ощутила, что жизненно необходимо родить дитя, что промедление если не «смерти подобно», то опасно — мне шел 37-й год. Я «на минуточку» как бы сошла с ума: мне страстно хотелось тискать и баюкать всех годовалых (и младше и старше — тоже) младенцев, и хотя у меня, возможно, нет на черепе того, что принято называть «материнской шишкой», в ту пору я не могла спокойно пройти мимо любого малого ребятенка... И мы решились родить... Все оказалось не так-то просто, были хлопоты с сохранностью ребенка, но «кто хочет, тот добьется», как пелось в доброй старой песне, и летом 58 года я ждала ребенка...
А тем временем надо было принимать решение — однозначное: «да» или «нет». И «рядом спящего дыхание не может ни помочь, ни оберечь», написала я много позже в одном из стихотворений цикла «Бессонница». Оно о той июльской ночи, которая решала мою дальнейшую судьбу. Мужу я ничего не сказала о предложенном мне выборе. И узнал он обо всем позже, когда начались последствия принятого мной той ночью решения — однозначного и отрицательного «нет».
Через день, предварительно позвонив по данному мне телефону, я снова пришла в Большой Серый дом на ул. Дзержинского и в ответ на прямой вопрос несколько нервно попросила оставить меня в покое, сказав, что жду ребенка, что если услышу что-то действительно враждебное, антисоветское, сама сообщу об этом. Меня выслушали, не скрывая разочарования, очень туманно намекнули на некие возможные неприятности, но отпустили с миром, напомнив, что их телефон всегда будет рад откликнуться на мой звонок...
Свободное копирование
