...Справка о моей реабилитации пришла 4 декабря, точнее, 4 декабря меня вызвали в горотдел МГБ и вручили Справку Военной Коллегии Верховного Суда от 20 октября, где сообщалось, что приговор ОСО от 12 июня 1948 года отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено... Справка потому, наверно, шла так долго, что была сперва послана по адресу лагеря, где меня уже не было в октябре, потом, видимо, возвращалась в Москву и оттуда снова в Балхаш, но уже в горотдел МГБ.
9 декабря 1956 года я села в вагон прямого следования «Балхаш—Москва» (на место № 13!). У Михаила Гавриловича, которого в отрочестве на ловле раков укусила за палец водяная змея, и он сутки был без сознания, а спас его только лесной знахарь, отпоив какими-то настоями, с тех пор, вероятно, и сформировалась экзема на нервной почве — при аресте в 1949 году в тюрьме она сильно обострялась. Почему-то она облюбовала только голову и ниже шеи никогда не спускалась. Вот и теперь, в декабре 56-го, у него образовались трещины в складках верхних век. Это произошло, конечно, раньше известия о моей реабилитации и, скорее всего, от усталости и сильных морозов. Новости декабря, конечно, добавили волнений и нервного напряжения, экзема обострилась. Стояли сильные морозы, трещины век мазали какой-то темной мазью и от мороза укрывали ватными накладками. Он стоял на перроне, как дед Мороз, — большой и заиндевелый — вата на веках сливалась с бровями, и они казались огромными и мохнатыми...
Его можно понять — мне он не говорил, но похоже, что мысли о том, что в Москве у меня не только родственники, которых хотелось скорее увидеть, но и подруги, друзья, и опасение — а вдруг я решу остаться в Москве, — все эти мысли, наверняка, терзали его и уж, во всяком случае, заставляли нервничать...
Но Москва вовсе не была готова принять меня с распростертыми объятиями. Как только начались пересмотры дел незаконно репрессированных (а это началось сразу после ареста и расстрела Берии), в Москву стали возвращаться, как написала Ольга Берггольц, «со дна морей, с каналов» прежде всего те, кто отсидели по 17 и более лет, случайно уцелев в страшных лагерях истребления на Колыме, Воркуте и в других не менее страшных местах. А уж в 54-55 годах пошло массовое освобождение, как говорится, «пачками». После же XX съезда лагеря пустели стремительно. И многие, очень многие устремились в Москву — и те, кто был из нее арестован или выслан, и те, кому казалось, что только»в Москве можно начать новую, вольную жизнь. Так вернулась в Москву моя лагерная подруга, дочь зарубежного коммуниста, арестованного и расстрелянного в 37 году. Я писала о ней в начале своей повести — ее арестовали за дневники, в которых, рожденная за рубежом, но воспитанная в любви к Советскому Союзу, она изливала душу и свои горькие разочарования и сомнения после ареста отца. До своего ареста прописанная в Москве фиктивно, она по возвращении, как реабилитированная, получила сперва комнату в коммуналке, а потом и отдельную крохотную квартирку. И таких было множество — они съезжались в Москву со Справками о реабилитации, даже не обменяв паспортов с ограничениями, которые получали при освобождении. Так поехала и я — с «волчьим» паспортом, но с замечательной Справкой, обещавшей совсем новую, прекрасную, вольную жизнь... Но не тут-то было! Ко времени моего возвращения в Москву в декабре 1956 года широко раскрытые было объятья для незаконно репрессированных сузились до крохотной щелочки. Как рассказал мне случайно уцелевший друг отца, три года отсидевший на Большой Лубянке, а потом 10 лет в Норильске в заключении и остававшийся там после освобождения в ссылке, ко времени моего приезда уже существовало закрытое решение Политбюро ЦК об ограничении прописки в Москве реабилитированных. К тете, у которой я остановилась в коммуналке на четыре семьи, заглянул однажды участковый и посоветовал мне в 24 часа оставить Москву, если не хочу каких-нибудь худших последствий. В паспортном столе Москвы сказали: ваш муж живет в Балхаше, вот и возвращайтесь к нему. Но главное было не в этом — разумеется, я могла бы, как десятки и сотни бывших москвичей, возвратившихся после реабилитации, жить по два, а то и по четыре месяца у друзей, знакомых, родных, ожидая решения о московской прописке и жилплощади. Права мои были бесспорны — на руках три справки о постоянной жилплощади в Москве: родительской на Волковом переулке за Старым зоопарком, комнате на Садово-Земляном валу, куда переселили меня вместе с нашей домработницей Нюрой после ареста мамы, и последней — с Б. Семеновской улицы, где в графе «выбыл» было однозначное «арестована».
Свободное копирование
