А годы уходят, уходят. Продолжение 25

Часть шестая

1

Мне скоро двадцать семь лет, и я упиваюсь, читая первую публикацию своей жены. Рассказ Марины «Венская чашечка» напечатал журнал «Пионер».

В «Пионере» работает мой с Чухонцевым приятель Серёжа Артамонов. Я принёс ему рассказ, но не сказал, чей он. А фамилии Марины Серёжка не знает. Он позвонил мне довольно быстро, сказал, что рассказ всем в журнале нравится, и они откроют им 1967-й год. И как ему связаться с автором? Нужна её фотография: не в купальнике, конечно, но и не паспортная. Я сказал, что фотографию достану, а насчёт рассказа он и сам может сказать автору, который сидит и смотрит на меня.

До Артамонова, кажется, что-то начинает доходить. «Погоди, – говорит он, – это не Марина ли?» «Марина, – говорю, – она же подписалась». «А у вас что – разные фамилии?» «Догадался», – смеюсь.

«Ну дай мне её», – просит. Я передаю Марине трубку.

Серёжка говорит ей о рассказе, спрашивает, нет ли ещё чего-нибудь. Марина сияет. Обещает написать рассказ специально для «Пионера».

И всё же мы оба решили, что радоваться рано. Надо дождаться публикации. Имеем уже печальный опыт.

В 1963-м году, когда нашему сыну Косте был год, Марина жила с ним на даче в Зосимовой Пустыни. Было много неудобств: за водой надо было ходить не близко, готовить на керосинке: электричество бывало далеко не всегда. Над керосинкой же ежедневно сушилось детское бельё. Хотя печка была, но она не грела. Отец, чтобы не платить дорого, строил дом сам с нанятыми мастерами. Дом оказался щелястым, и тепло выдувало сквозь щели: нужно было исхитриться, чтобы не простудиться. Единственное, что привлекло Марину и благотворно на неё действовало, – это почти целые недели одиночества: мы с отцом приезжали по выходным, а мать выезжала на дачу со своим детским садом.

Не знаю, как это ей удалось, но при такой занятости, с ребёнком на руках она написала небольшую повесть «Найдёшь себя», которая мне очень понравилась. Писала урывками, но сразу большими кусками, так что в Москву привезла готовую вещь.

Куда её отнести, для нас вопроса не было: конечно, в «Юность» – в журнал, который охотно печатает молодых писателей.

Марина зашла в отдел прозы, оставила им рукопись, и так же, как в будущем Серёжка Артамонов, ей из журнала позвонили быстро и позвали на беседу.

Беседовала она с Мэри Лазаревной Озеровой, заведующей отделом. Та очень хвалила повесть, сказала, что, кроме неё, вещь прочитал заместитель главного редактора, дал кое-какие замечания и высказался за публикацию. Чтобы действовать наверняка, Озерова пошлёт повесть члену редколлегии Марии Павловне Прилежаевой и если та согласна её печатать, будет готовить публикацию в молодёжный июньский номер 1964-го года.

Звучало сказочно. Марина была счастлива. И Прилежаева её не разочаровала, позвонила, предложила встретиться в ЦДЛ, наговорила комплиментов и тоже дала кое-какие замечания.

Замечания и Прилежаевой, и зама редактора снимались стилистической правкой. Озерова исправлениями удовлетворилась, и через месяц Марина вычитывала гранки, а ещё через какое-то время и чистые листы журнала с иллюстрациями, которые для её повести сделал художник.

Мэри Лазаревна была с женой неизменно приветлива, спросила, не хотела бы она поработать вместе с ней в журнале, обещала, что после публикации займётся её устройством на работу.

Нас это ещё больше обрадовало. Марина в этом году заканчивала университет, как раз в июне должна была защитить диплом, и сама мысль о том, что она без чьей-либо помощи устроится на работу, да ещё такую привлекательную, её услаждала.

Но вдруг привычные звонки от Мэри Лазаревны прекратились.

Сначала мы не придали этому значения, но время шло, приближался июнь, а Мэри Лазаревна не звонила.

Марина позвонила сама. Мэри Лазаревна разговаривала сухо. Повесть отодвинули. Почему? Главный редактор решил поставить в номер другого молодого писателя с производственной повестью. Когда вышел июньский номер, мы посмотрели из-за кого отодвинули Маринину повесть. Из-за повести Геннадия Бокарева «Мы». Марининой повести о молодой учительнице главный редактор «Юности» Полевой предпочёл повесть уральского писателя о молодых рабочих завода.

Бокарев потом приобрёл известность как драматург, благодаря тому что МХАТ в 1972-м году поставил его пьесу «Сталевары». Больше он пьес не писал. И никакие другие его вещи подобной известности не снискали. Хотя он долгие годы работал художественным руководителем Свердловской киностудии. Написал около двадцати сценариев. Но фильмов, поставленных по ним, я не видел. Да и о каком-нибудь ажиотаже вокруг них не помню.

А повесть Бокарева, на мой взгляд, проигрывает Марининой повести, пронизанной лиризмом. Но лиризм, как видно, не был в почёте у Полевого. Да и произведения на производственные темы в то время были более приемлемыми для издателей.

Мэри Лазаревна заметно отодвинулась от Марины. Разговоров о службе в «Юности» больше не заводила. А в конце года предложила жене съездить в издательство «Правда», которая издавала «Юность», и получить 50 % за не пошедшую не по вине автора повесть.

А через много лет я прочитал рассказ самого Бокарева, как он, сочинив повесть, которую

в по сути родном городе единодушно отвергли все существующие в нём газеты, журналы, а уж тем более суровое книжное издательство», оказался с рукописью в командировке в Москве и случайно с другом подошли к «Юности».

– Зайдём? – неожиданно сказал мой друг, хитровански прищурясь и кивнув на вывеску. Он знал, что в кармане моего пальто покоится, свёрнутая в тугой бублик, многострадальная рукопись моей никому не нужной повести. 150 страниц на машинке, так что бублик из неё вышел довольно большой, увесистый и неудобный. Я шарахнулся от моего друга, как от сумасшедшего. И был почти прав: ведь одна только мысль о том, чтобы напечататься в этом Журнале Журналов, и кому? Мне, литературному изгою столицы Урала и её ближайших окрестностей? Разве это не подлинное, не ярко выраженное сумасшествие?

Однако друг мой был очень по-хорошему нагл и довольно крут физически. Он буквально впёр в помещение прославленной редакции, оказавшейся на удивление крохотным. Внутри оно было разбито на совсем уж крохотные комнатки-кельи, где и обитали, большей частью по одному, те самые волшебники-редакторы, периодически выпускающие в свет целые фейерверки ослепительных произведений. На двери одной из таких келий значилось «Отдел прозы». Мы вошли.

– Вот, – сказал мой друг, ткнув в меня пальцем. – Этот юноша чего-то такое начирикал. Не желаете взглянуть?

Дама, сидевшая за небольшим столом, взглянула на нас с некоторым любопытством – очень уж не московского мы были разлива.

– А где же ваша рукопись? – удивилась она, не обнаружив в наших руках ни папок, ни портфелей, ни, тем более, кейсов.

Я молча достал из кармана свой бублик, развернул, так же молча положил на стол. Дама – это и была милейшая и язвительнейшая Мэри Лазаревна, крёстная мать всех тогдашних прозаических знаменитостей – глянула на первый лист и вскинула брови.

– А где же название?

Я взял у нёе ручку и написал первое, что пришло в голову: «Мы». По своей тогдашней неграмотности я и ведать не ведал о романе с тем же названием истинно талантливого писателя по фамилии Замятин. Он у нас тогда не издавался. И не мог быть издан.

Мы ушли. Больше никаких контактов – ни письменных, ни телефонных – у меня с редакцией не было. Я решил, что получаю очередной классический отлуп, и испытал чувство глубокого потрясения, когда в июне того же 1964-го года в № 6 обожаемого мной журнала я увидел свою повесть напечатанной. Этот не поддающийся никакому разумному объяснению факт так изумил моих земляков, что они всерьез заинтересовались, сколько и кому именно я заплатил за столь эффектный литературный дебют. Утверждал тогда и утверждаю сегодня: видит Бог,никому. Ни единой копейки. И никаких мохнатых лап у меня, глубокого провинциала, в Москве не было. Нет и сейчас. Но такие тогда были в столице нравы. И не только в столице.

Удивительно было прочитать в этих воспоминаниях о «столь эффектном литературном дебюте». Потому что если и был в этом номере «эффектный литературный дебют» – так это Фридриха Горенштейна, его рассказ «Домик с башенкой», оказавшийся единственной публикацией писателя на родине до самой перестройки. «Мы» же прошла почти незамеченной критикой.

О рассказе Горенштейна говорили все. Не помню, были ли на него рецензии. Мне самому удалось, кажется, в «ЛитРоссии» или в какой-то московской газете написать о нём маленькую аннотацию. Но то, что этим рассказом заявил о себе настоящий писатель, было очевидно.

Кто знает, почему Мэри Лазаревна предпочла Бокарева Марине? Может, она это сделала, чтобы напечатать Горенштейна? Производственная повесть, оказавшаяся в центре журнала, надёжно подпирала все остальные в нём материалы. То есть оказалась «паровозом» в том смысле, в каком говорил мне об этом Храмов, побуждая меня написать идейное стихотворение, благодаря которому моя стихотворная подборка оказалась бы напечатанной.

Но почему Мэри Лазаревна так быстро охладела к Марине? Быть может, от неловкости, которую она перед ней испытывала? Захотелось избавиться от той, кто пробуждал в памяти твой не слишком красивый поступок? Ну, что гадать!

Но «Пионер» не подвёл. Кроме меня, радовался публикации Марины только её отец. Остальные родственники вежливо удивлялись: они не ожидали такого от Марины, которая, надо сказать, не любила посвящать кого-либо в свою частную жизнь.

Её сестра, получив от нас журнал, сказала: «Ну, теперь папа будет настаивать, чтобы я поступала в аспирантуру, чтоб не отстать от Маши».

Отец действительно любил подталкивать дочерей к соревнованию, что оскорбляло Марину, которая никаких состязаний не признавала, жила собственной жизнью, ни с кем не мерясь.

Окрылённая успехом, Марина написала рассказ «Моя география». И «Пионер» не просто его напечатал, но вынес на первую страницу ликующую аннотацию: «В новом номере печатается НОВЫЙ рассказ Марины Бондарюк…» Прописные буквы призывали читателя искать и читать рассказ. А по итогам года Марина за эти два рассказа стала лауреатом журнала.

Попутно решился и вопрос Марининой работы. Я уже писал, что в ИМЛИ, в группе Горького, Марина изнемогала. И я её понимал: писать научные комментарии к произведениям, от которых воротит душу, – занятие изматывающее. Пробовал найти для неё что-нибудь другое, но ничего не подворачивалось.

А тут главный редактор «Пионера» Наталья Владимировна Ильина и ответственный секретарь Елена Львовна Коваленко, поклонницы Марины, предложили ей вести в журнале странички детского творчества «Кораблик», который определяли как «журнал в журнале», какой «печатает только тебя».

Штатной единицы для «Кораблика» в «Пионере» не было. Но журнал заключил с Мариной договор. Ей платили за ответы на детские письма и за извлечение из детской почты произведений для печати.

Из ИМЛИ Марина ушла. Знаю, что многие в институте этому удивлялись: ежедневного присутствия на работе ИМЛИ не требовал. А кроме того, младшие научные сотрудники собирали материалы для диссертации, защищались, переходили в старшие научные, печатались в сборниках ИМЛИ, становились известными литературоведами. Ничего из этого Марину не привлекало. Она ушла с огромным облегчением. А её место заняла жена Сергея Бочарова Ира. (По этому поводу, обыгрывая их фамилии, в ИМЛИ шутили, что ничего не изменилось: как был бондарь – изготовитель бочек, так и остался изготовитель бочек – бочар!) 

Правда, работа в «Пионере» оказалась делом нелёгким. Халтурить Марина не умела. Переписывалась с детьми, очень заинтересованная в судьбе каждого маленького адресата. Но писем было много. И отвечать на них занимало немало времени.

Тем не менее она продолжала писать для «Пионера», а журнал продолжал её печатать.

И здесь на нашу семью свалилось несчастье: заболел Костя. Дело в том, что по моей отцовской линии все мужчины рождались с невритом слухового нерва. Любая инфекционная болезнь давала осложнение на уши: слух резко снижался и не восстанавливался потом. Мне повезло. Я впервые заболел лет в 12. Поэтому до пятидесяти пяти лет обходился без слухового аппарата, хотя слышал хуже, чем нормальный человек. Но слышал. Мой младший брат подхватил инфекцию лет в девять. И слышал хуже меня, хотя был младше меня на восемь лет. А Костя подхватил воспаление лёгких в 4 года. И пиелонефритом заболел до школы. Лежал в больнице. Вышел в год поступления в школу. Но через несколько лет оказалось, что болезнь дала осложнения ещё и на сердце. С ревмокардитом он провёл в больнице два с половиной месяца. Через некоторое время лёг на обследование. Ещё через небольшое – снова обследование. На этот раз он лежал полтора месяца, и выписывающий его врач посоветовал Марине сменить климат: хотя бы несколько месяцев пожить в Украине.

Слава Богу, я был членом Союза писателей, у которого творческие дома были почти во всех советских республиках. Украинский Ирпень был под Киевом, и я позвонил нашим корреспондентам по Украине Володе Киселёву и Грише Кипнису, которые от моего имени подали заявку, кажется, сразу на два срока – 48 дней. Потом из Москвы, из Центрального Литфонда, я продлил пребывание Марины и Кости ещё на срок. Таким образом, они провели в Украине 72 дня. И надо сказать, что климат помог Косте. Вернувшись из Ирпеня, он лёг на обследование, которое показало значительное улучшение.

Но на слух всё это действовало. И здесь пришлось думать о слуховых аппаратах. Отец носил очень неудобный отечественный. На моё счастье у одного моего приятеля были связи с организацией, которая могла купить в Дании аппарат «Отикон». И мы смогли приобрести для сына эти заушины.

Всё это я к тому, сколько выпало на долю Марины. Я работал в «Литгазете» с ненормированным днём. Так что сыном занималась в основном она. Творчество было отодвинуто на второй план.

Не рассказал я ещё о том, как тяжело умирал от лейкоза её отец.

Он в начале шестидесятых приступил в своём КБ к созданию ядерной энергетической установки «Бук» для военно-космических аппаратов. Облучился ли он на одном из испытаний или рак развился сам по себе, мы так и не узнали. Умер он на следующий год после того, как отпраздновал своё шестидесятилетие.

Вот какие тяжёлые испытания ложились на Маринины плечи. Хорошо, что она не работала в штате. В «Пионере» ей сочувствовали и легко отпускали даже, как видим, на несколько месяцев.

Но и «Кораблик» при ней был невероятно интересен. Вкус у Марины был безупречен, и на страницах «Пионера» выступали очень одарённые дети.

Один из тех, кого напечатала Марина, через много лет показал мне её письмо к нему. «Меня открыла Марина Михайловна», – сказал он мне. Его стихи напечатали, а письмо Марины подтолкнуло его заниматься литературой. Он стал доцентом в Литературном институте, который окончил. А у меня в газете «Литература» Издательского дома «Первое сентября» был заместителем главного редактора, то есть моим заместителем. Я говорю о Сергее Фёдоровиче Дмитренко, который нынче занимает должность проректора Литинститута по научной работе.

Я уже писал, что в СССР нельзя было не работать: могли объявить тунеядцем. Так что Маринин договор с «Пионером» был надёжной защитой от посягательств милиции, если б они к ней прицепились. Да и нужные деловые справки «Пионер» выдавал Марине очень легко.

Но однажды договор не сработал.

В 1972-м году мы с женой решили поехать в туристическую поездку в ГДР от Союза писателей. Я-то оформил документы быстро. А Марина – нет. Старые большевики – члены выездной комиссии – наотрез отказывались её рекомендовать к поездке, хотя вместе с ней был на заседании заместитель главного редактора журнала «Пионер» (потом редактор легендарной «Учительской газеты») Владимир Фёдорович Матвеев. «Работает она у нас, – объяснял комиссии Матвеев, – деньги получает по договору. Вот и договор», – показывает. «Но это же нештатная работа!» – устанавливают старики. «Полуштатная», – поправляет Матвеев. «Всё равно. Она не работает в штате, – говорит комиссия. – Рекомендовать к поездке не можем».

Бились-бились мы с ними, а потом всё мне надоело – а пошли они все… Ну, не поедем в Германскую Демократическую Республику, невелика беда.

В Союзе писателей оформлением загранпоездок занималась Таисия Николаевна, про которую говорили, что она майор КГБ. Ну, майор не майор, но похоже было, что ведомство называли точно. «Ничего не могу поделать!» – говорила она мне.

Надо сказать, что в писательском Союзе престижными считались поездки в «настоящую» заграницу. Съездить в страны соцлагеря желали немногие. И то потому, что у кого-то там книжка вышла: рассчитывали потихоньку получить гонорар, у кого-то жили хорошие знакомые. Так что в такие туристические поездки даже старались завлекать. Положено было ехать группой из стольких-то человек. Если едут меньше, путёвка дорожает: на всех раскладывают недобор. А от подобных вещей и навострившиеся было ехать могут раздумать.

Итак, отказали жене. Решил я больше этим не заниматься. Прихожу и объявляю Таисии Николаевне: «Мы не едем». «Может быть, вы поедете без жены?» – спрашивает. «Да нет, – говорю, – вычёркивайте нас из списка».

Таисия Николаевна встала из-за стола, прошла в угол комнаты, открыла там дверь, которую я считал дверцей какого-то внутреннего шкафа и поманила меня. Мы вошли в небольшую комнатку, которая, кроме этой двери, имела ещё одну, параллельную. Таисия Николаевна плотно закрыла обе двери, усадила меня в кресло, села за маленький столик и тихо сказала:

– Вы поедете.

– Без жены, – говорю, – нет.

– Вы поедете с женой, – сказала Таисия Николаевна, – но о том, что ей не дали характеристику, Вы никому не скажете. Обещаете?

– Конечно, – обрадовано подтвердил я.

– Никому, – повторила Таисия Николаевна.

Мне стало смешно.

– А жене можно? – спросил я.

– Жене можно, – не отозвалась на юмор Таисия Николаевна. – Но предупредите её, чтоб она никому никогда об этом не рассказывала. И завтра утром приходите на инструктаж в гостиницу «Метрополь», – она назвала номер.

– А Вы успеете оформить до завтра? – спросил я.

– Всё уже оформлено, – успокоила меня Таисия Николаевна.

Поездка была прекрасной. Пять дней в Лейпциге, может, и многовато, хотелось посмотреть и другие саксонские города, но нам показали ещё только полуразрушенный Дрезден. Во время войны он подвергся массированной бомбардировке союзников. Таким его и сохраняли в ГДР как памятник англо-американского разрушения. «Варварство», – объясняли коммунистические гиды, предпочитавшие не вспоминать о действительно бессмысленном варварстве, учинённом гитлеровцами в Англии, где они стёрли с лица земли город Ковентри.

А родина Лютера и Баха Тюрингия нас покорила не промышленным Эрфуртом, но маленькими городками со сказочными готическими домиками, покрытыми красной черепицей: Эйзенах, Альтенбург, Мюльхаузен, Веймар с его памятными местами Гёте и Шиллера. Потстдам тогда не был ещё запущен, как несколько лет назад, когда я был в Германии в последний раз. А чтобы попасть из него в Восточный Берлин, автобус сделал внушительный крюк.

Видели мы знаменитую Берлинскую стену, возведённую по приказу Хрущёва в одну ночь в 1961-м году и продлённую вверх проволокой, через которую пропустили ток. «Представляете, – рассказывали, – скольких разъединили: кто-то был в гостях у знакомых в Западном Берлине, кто-то там заночевал. Проснулся, а домой попасть нельзя. Трагедия многих людей, многих семей!»

Год, в какой мы приехали в ГДР, был первым, когда восточногерманские власти разрешили гражданам Западного Берлина посещать своих родственников. Мы видели такие встречи на пропускном пункте у Бранденбургских ворот. Слёзы, объятия.

– А что это за шлагбаум перед воротами? – спросил я.

– Это не шлагбаум, это мощная металлическая балка, – объяснили мне.

И сказали, что её установили недавно. Незадолго до нашего приезда городской автобус, сильно разогнавшись, заставил отскочить охрану и умчался в Западный Берлин.

– Эмигрировать задумал шофёр, – смеялись, – но из пассажиров почти никто назад не вернулся.

Да, договор с «Пионером» Марину согревал. Хуже стало, когда умерла Наталья Владимировна Ильина, и главным редактором журнала был назначен Станислав Александрович Фурин, сделавший своим заместителем Лию Семёновну Симонову. Столько советской демагогии вылилось при них на бедных детей со страниц некогда любимого журнала, сколько он не печатал, кажется, за всё время своего существования до Фурина!

Рассказы, которые писала Марина, она уже не отдавала в «Пионер», а несла их Пете Гелазонии, который вернулся из «РТ» в «Семью и школу». Да, и независимо ни от чего, по-моему, правильно делала.

Она уже не была детским писателем. Она стала писателем, пишущим о детстве.