Синельникова, как и Алексеева, подпорченная репутация Ёлкина не смущала. На этот раз поручение начальства он (Синельников) исполнял с явной неохотой. Его ответ вышел дряблым с бесконечными расшаркиваниями перед Ёлкиным. Смысл реплики прочитывался однозначно: дескать, ну зачем же так, Толя, ведь мы же с тобою одной крови! Но не это толкнуло меня выступить на летучке.
Незадолго до этого я прочитал ту самую статью Ёлкина и очень удивился его утверждению, что раньше-де критики Сарнов и Рассадин хвалили поэта Юрия Панкратова, а теперь они его ругают. Причём ругают именно за то, за что хвалили прежде. Почему бы это, спрашивал Ёлкин. И отвечал: не потому ли, что Панкратов занял сейчас жёсткую, непримиримую позицию по отношению к любым формам абстракционизма? Ёлкин ссылался на недавно опубликованную в «Новом мире» очень смешную рецензию Станислава Рассадина, который показал, что серьёзного отношения к себе книга Панкратова и не заслуживает.
Ну, хорошо. Рассадин действительно очень убедительно в пух и в прах разнёс Панкратова. Но когда он его хвалил? Когда его хвалил Бенедикт Сарнов? Это я, будучи студентом, в соавторстве со своим преподавателем напечатал статью о первых книгах молодых поэтов, где положительно отозвался и о книжке Панкратова. (Я уже говорил, что поначалу написал много дряни, о чём и поведал ещё в 1965-м за круглым столом «Вопросов литературы», напечатавших это моё выступление.) Но Рассадин? Но Сарнов? Лет восемь-девять назад я прочитал статью Сарнова, где он, процитировав очень известные тогда строчки Панкратова: «Зима была такой молоденькой, / Такой весёлой и бедовой! / Она казалась мне молочницей / С эмалированным бидоном», спрашивал: «Вы когда-нибудь видели у молочниц эмалированные бидоны? Скажете: пустяк? А я отвечу, что это отсутствие интереса к реальной жизни, пренебрежение реальностью ради поэтического фокусничанья». Я пересказываю Сарнова своими словами, но смысл его высказывания передаю точно. Да и не любил Сарнов никогда формалистов или абстракционистов. И Рассадин их не любил.
Панкратова и его дружка поэта Ивана Харабарова одно время поддерживал Николай Николаевич Асеев. До истории с исключением Пастернака из Союза писателей. Панкратов с Харабаровым были частыми гостями в доме Пастернака, который хорошо относился к творчеству этих студентов Литинститута. Но, когда от них потребовали отречься от мэтра, они сделали это, не задумываясь. И мало того, чуть ли не с благословения самого Пастернака, которому поведали, что отрекутся от него, хотя и не перестанут любить его стихи. «Что ж, – понимающе сказал Пастернак, – у вас ещё жизнь впереди».
Окрылённые его пониманием, они перешли с пастернаковской дачи на асеевскую, поставили на стол бутылку водки и рассказали хозяину дома об удачно проведённой ими операции. «Вон! – рявкнул Асеев. – И забудьте ко мне дорогу». Но минут через десять они снова постучались к Асееву. Николай Николаевич открыл дверь: «Ну, что ещё вам здесь надо?» «Простите, Николай Николаевич, – ответили они. – Мы у вас нашу водку забыли». Асеев отдал им бутылку и захлопнул дверь.
Об этом со слов Асеева рассказывал мне Рассадин. (В «Книге прощаний» Рассадин рассказывает этот эпизод с водкой иначе. Но когда я напомнил ему его же рассказ мне, он сказал, что правда не в его книге, а в том, что он мне рассказал. А в его памяти наложились друг на друга два разных, не связанных между собой эпизода. Один из них к Асееву отношения не имеет. Имеет тот, что он рассказал мне. И просил, если не удастся ему исправить эпизод в новом издании книги, найти повод и восстановить истину. Новое издание его книги не вышло. Исполняю его просьбу.)
Я позвонил ему:
– Стасик, ты писал когда-нибудь положительно о Панкратове?
– Ты что, опух? – с друзьями Рассадин был нередко грубоват.
Я рассказал ему о статье Ёлкина в «Москве».
– Ну конечно, врёт, как сивый мерин, – сказал Стасик. – А что бы ты от него ещё ждал?
Узнав, что чем-то статья Ёлкина не угодила Чаковскому и что реплику на неё поручено писать Синельникову, я отправился к нему.
– Миша, – сказал я, – ты учти, что Ёлкин врёт по поводу отношения к Панкратову Рассадина и Сарнова.
– В каком смысле врёт? – недовольно спросил Синельников.
– В том, – отвечаю, – что ни Сарнов, ни Рассадин никогда Панкратова не хвалили. Они его и раньше ругали. Если хочешь, я вставлю в твою реплику кусок об этом.
– Не надо, – сказал Синельников, – я сам всё сделаю.
Но ни в контрольной, ни в подписной полосах я ничего подобного не обнаружил. Поэтому отправился к ведущему номер Сырокомскому.
– Я скажу об этом Чаковскому, – понимающе закивал Виталий Александрович. – Но ничего обещать не могу.
Словом, напечатана была реплика, как я уже говорил, вялой и зазывочной: опомнись, дескать, Толя, ведь мы с тобой!
– А я ведь говорил Синельникову, – закончил я своё выступление на летучке, где цитировал и прежнюю статью Сарнова, и нынешнюю рецензию Рассадина, – но он ничего из этого не захотел внести в реплику!
– И правильно сделал, – констатировал ведущий летучку Сырокомский. – У Синельникова было совершенно конкретное задание, и он с ним справился.
Но на этом история не закончилась. Синельников, как всегда, подписался псевдонимом. А Михаил Алексеев почему-то решил, что под этим псевдонимом укрылся Чаковский. Подозреваю, что слухи об этом распустил сам Синельников, который в данном случае выступал слугою двух господ. Так или иначе, но Алексеев выступил с гневной отповедью «Литературке» в своём журнале, где среди прочего удивлялся, как мог Александр Борисович дать добро такой блёклой реплике, как мог он не заметить, что в статье Анатолия Ёлкина есть весьма выразительные картинки современного литературного быта.
«Ведь именно Ёлкин первым, – гремел со страниц “Москвы” её главный редактор, – выставил в неприглядном свете критиков Сарнова и Рассадина, показал на примере их отношения к поэту Юрию Панкратову, что не дорога им литература, что они делят писателей на “своих” и “чужих”. Странно, что этого не увидел Чаковский!»
Чаковский был поискушённее Алексеева в демагогии. В своём ответе ему он написал, что и не думает отрицать всех положительных моментов статьи Ёлкина, что он, Чаковский, как читатель даже был благодарен автору статьи за те её места, где тот выступает за чистоту славного метода социалистического реализма, борется с нашими общими противниками. Хотя, если быть до конца откровенным, – писал Чаковский, – а он и помыслить не может об утаивании чего-то перед читателем, так вот, если начистоту, то его, Чаковского, удивило, что чуть ли не половина очень большой статьи в «Москве» составлена из вещей, ранее напечатанных в других изданиях, например, в «Молодой гвардии». (Об этом он тоже узнал от меня, из моего выступления на летучке.) Такие вещи, писал Чаковский, надо, наверное, как-то оговаривать. Всё-таки критика – оружие сиюминутного боя, это не стихи и не художественная проза! Но не это побудило «Литературную газету» выступить с репликой. Внимательный читатель хорошего критика Ёлкина безусловно расстроен, встретив в его статье вещи, о которых и написано в реплике.
– Вот бы вписать Александру Борисовичу в свою реплику разоблачение Ёлкина, – сказал я Кривицкому, прочитав Чаковского в полосе. – Ведь история с Панкратовым – главный козырь у Алексеева. А Чаковский и покажет, что карта-то краплёная!
– Да не будет он этого делать, Геннадий, – ответил Евгений Алексеевич. – Вы что, не понимаете, как это воспримут? Скажут, что мы защищаем от Алексеева авторов «Нового мира».
Ах, всё я прекрасно понимал! Но мне казалось, что схватить руку, которая полезла в чужой карман, можно независимо от того, в чей карман она лезет. Увы, в этом я ошибся.
Свободное копирование
