Не знаю, как кому, а мне такое соломоново решение напомнило приказ командующего, отданный армии в фильме «Фонфан-Тюльпан»: «Орудия повернуть назад, пехоте встать к врагу спиной, кавалерию развернуть на сто восемьдесят градусов!» «Они сдаются!» — в восторге кричит король, наблюдающий в подзорную трубу за манипуляциями исполняющей этот приказ вражеской армии.
Начатый было разговор о дележе провален без боя. С кем Феликсу Кузнецову вести переговоры? С союзом российских писателей, который сейчас возглавляет Светлана Василенко? Но что это за союз? Кого он объединяет? Какова его численность? Да и не станет Кузнецов вести теперь подобные переговоры. Не станет и Ганичев. И Ляпин не станет. Поезд ушёл! Ушёл целый состав, гружённый общей собственностью! И в одну только сторону!
Кто владеет особняком на Комсомольском проспекте? Союз писателей России во главе с Ганичевым и Ляпиным. А огромными кабинетами, залами бывшего секретариата большого союза в так называемом «доме Ростовых»? В основном, родственное ганичевскому союзу международное сообщество союзов писателей. Союз писателей Москвы и тот же союз российских писателей ютятся там на крошечном пространстве. А кому принадлежит дом на углу Большой Никитской и Скарятинского? Московской писательской организации (или как она теперь называется?), которая входит в союз писателей России!
Чистые руки — свидетельство достоинства человека. А вот чистоплюйство ничего хорошего о том или о тех, кто наделён таким качеством, не скажет. Оно вполне способно предать других, провалить нужное всем дело. Как это и вышло с делом о былой общей писательской собственности. Где она? У кого она?
***
Конечно, Золотусскому приходилось в газете очень нелегко. Но наш маленький отдел всячески его поддерживал. Я пригласил на работу Павла Басинского, проходившего в своё время у нас практику, когда он учился в Литинституте. Он уже тогда опубликовал в «Литературке» несколько статей, продолжал публиковаться позже, а уж когда стал работать у нас, мы его не слишком загружали — читай журналы и пиши о современной литературе, будь нашим обозревателем не по должности, а по сути.
Он не углублялся в материал, о котором писал, не владел искусством анализа художественного произведения. Но владел очень неплохим слогом и обладал здравым смыслом, отчего его статьи, которые, конечно, не были критикой в истинном значении этого слова, но были хорошей добротной журналистикой, пользовались успехом у многих.
Став редактором «Литературы», приложения к газете «Первое сентября», и одновременно оставаясь в «Литературке», я приглашу Басинского в новую газету своим заместителем, а потом об этом пожалею. Ведь он и в «Литгазете» не работал, а только писал. Практически ничего не делал он и в «Литературе», привёл, правда, с собой несколько авторов, которых знал по Литинституту, и печатал у меня собственные материалы. Я расстался с ним без сожаления.
Но я с удовольствием помог ему и его приятелю, преподавателю Литинститута Сергею Федякину получить грант от фонда Сороса на издание их совместного учебника по литературе начала XX века. Мы с Рассадиным работали тогда экспертами по литературе в соросовском «Открытом обществе» и добились, чтобы подобный учебник был заказан именно этим авторам, добротным специалистам по Горькому, Шмелёву, Борису Зайцеву, Алданову и другим писателям того времени.
Когда редактором отдела «Литгазеты» стала Алла Латынина и я ушёл из газеты, Басинский сделался её заместителем. Привыкнув к его лёгкой, профессиональной манере, я был неприятно удивлён, когда прочёл в «Октябре» мемуары этого молодого человека, где он с плохо скрываемым самодовольством обстоятельно рассказывал о жизни в Волгограде, об удачном переезде в Москву, о том, каким успехом пользовались у читателя его статьи в «Литературке», одна из которых даже понравилась самому «писателю С.».
«Писатель С.» разъяснился очень быстро. Это был Александр Исаевич Солженицын, который через короткое после публикации Басинского в «Октябре» время учредил собственную литературную премию и пригласил Павла Басинского стать постоянным членом её жюри.
Я-то понял, что понравилось Солженицыну в Басинском. Осторожный Паша при мне писал взвешенно, слегка поругивая модернистов и похваливая наиболее даровитых почвенников. Я соглашался с его критикой модернистской литературы, а его тяготению к почвенничеству удивлялся, объясняя это его любовью к Шмелёву, к Борису Зайцеву. Может быть, думал я, он находит продолжателей их традиций в тех, кого хвалит?
Но похвалы Басинского впоследствии пошли по нарастающей. Уже не только Солженицын оценил этого литератора, он стал печататься у Владимира Бондаренко в «Дне литературы» — приложении к прохановской газете «Завтра», стал ядовито покусывать либеральных писателей в колонках, которые вёл в «Литературке». Так что я уже не удивился, когда в той же «Литературной газете» он назвал новый учебник по литературе XX века, одним из авторов которого является Виктор Чалмаев, согревающим его (Басинского) патриотическое сердце. А в учебнике — идиллические картины сталинской индустриализации и высокая оценка воспевавшей её литературы, лёгкое сожаление о перегибах коллективизации и реверансы «Поднятой целине», заметившей их, невнятица о жертвах сталинских репрессий и трубное воспевание литературы о Великой Отечественной войне. Правда, отдельные произведения о войне не только не воспеты, но сурово осуждены. В частности, роман Виктора Астафьева «Прокляты и убиты», уже самим названием показывающий, как относилось верховное командование к простым солдатам, в чьей крови и был утоплен враг.
Что можно сказать по этому поводу? «Только дураки не меняются», — написал однажды Пушкин. Это так. И всё-таки мне жаль, что Басинский предпочёл меняться в совершенно определённую сторону. Начинал он при нас с Золотусским очень интересно. Никак не обещающим той метаморфозы, которую претерпел.
Чудесная в своё время была у нас секретарша Люба Ступишина. Доброжелательная, душевная. Но ушла работать в иностранное посольство, там платили хорошие деньги. И мы пригласили на её место Таню Кравченко из отдела писем. При удавшейся Кривицкому реорганизации, в оставшейся нашей части былого большого отдела должность секретаря была ликвидирована, но мы добились, чтобы Таня проходила по штату редактором, и я старался научить её этой профессии: давал редактировать материалы, побуждал писать хотя бы небольшие рецензии. Литературу Таня любила, она окончила филфак МГУ. И в конце концов научилась совмещать секретарские обязанности с редакторскими.
Работали в отделе и уже достигшие пенсионного возраста Аристарх Андрианов и Ляля Полухина.
К Игорю, повторяю, в то время все сотрудники нашего отдела относились хорошо и поддерживали его в борьбе с редакторатом.
А Удальцов делал его жизнь всё более несносной. Мелочно придирался. Отслеживал, сколько времени тот проводит в редакции, и нередко снижал ему так называемую рекламную премию, которые стали выдавать сотрудникам из денег, полученных за размещённую в газете рекламу. Выглядело это тем более гнусно, что моральных прав у Удальцова на это не было. Он сам нередко по нескольку дней не появлялся в газете. И если Золотусский отсутствовал, как правило, когда писал в ту же газету или участвовал в работе какого-нибудь важного для газеты совещания, то Аркадий, некогда гордившийся, что его, как и всех, кто прошёл комсомольскую школу, не берёт водка, легко теперь входил в запои, из которых выходил спустя время. Его укусы Золотусского были противными и мелкими, но чувствительными для нервного и мнительного Игоря.
К тому же Игорь стремительно терял авторитет у редактората. И неважно было, что к Золотусскому в газету приходили многие известные литераторы. Что он устроил в редакции встречу с Натальей Солженицыной, женой нобелевского лауреата. Что довольно часто он встречался с Жоржем Нива и Витторио Страда. Ни на Удальцова, ни на Кривицкого это не производило никакого впечатления.
Удальцов признавал только тех зарубежных знаменитостей, которые могли бы вложить деньги в газету. А таких не находилось.
Точнее, нашли они с Прудковым какую-то фирму в Германии. Ездили туда. Заключили некий договор о бартерном обмене. Не знаю, что должны были дать немцам мы, но они обязались поставлять нам оргтехнику. Эта акция была очень широко разрекламирована. Ликующий Удальцов показал нам немцев, когда те приехали в газету. Все набились в его кабинет. Разносили кофе. Удальцов произнёс речь. Германский представитель — ответную. Нам показали несколько коробок с факсами, принтером и видеомагнитофоном. Боюсь ошибиться, но, кажется, это и было всё, что смогли нам дать немецкие партнёры. Хотя Удальцов и Прудков съездили к ним ещё несколько раз.
В приёмной Удальцова часто теперь толклись незнакомцы. Переговоров он вёл много. После некоторых из них по редакции ходил Бонч и приказывал освободить ещё и этот кабинет, ещё и эту секцию. Весь последний этаж арендовала у нас созданная бывшим нашим заведующим отдела науки Владимиром Соколовым газета «Век». Соколов платил сотрудникам больше Удальцова. Немудрено, что многие перешли на работу к нему.
Всем отделом как-то собрались мы у Золотусского на его редакционной даче в Переделкине. Собрались на пикник. Я, заядлый грибник, немедленно обшарил участок леса, который был отнесён к даче Игоря. Было очень урожайное на грибы лето, и через полчаса я уже чистил, промывал грибы и клал их на сковородку, которую мне дала моя бывшая сокурсница, жена Игоря, Лера Тахтарова. Лера готовила великолепно, мы сидели за накрытым столом в беседке во дворе. Время от времени к мангалу, под которым был разложен огонь, подходил ответственный за шашлыки Басинский. Он всё добавлял и добавлял к нашему столу шампуры с мясом. Потом пили чай со свежесваренным Лерой вареньем. Обстановка была самая сердечная. И ничто не предвещало никакой неожиданности.
А она грянула.
Несколько дней спустя ко мне зашёл Игорь и сказал, что уезжает в Финляндию. Надолго. Преподавать в местном университете. Удальцов оставляет его членом редколлегии, а Кривицкий заверил, что никого на его место брать не будет. Меня сделают временно исполняющим обязанности члена редколлегии, а там, как сказали Золотусскому Удальцов с Кривицким, будет видно.
Честолюбивых надежд во мне такое сообщение не пробудило. Наоборот. Я очень расстроился. Как раз в это время я начал работать главным редактором «Литературы» и совмещать два редакторских поста мне было бы гораздо труднее, чем если бы Золотусский находился на своём месте.
Я, правда, удивился, для чего Игорю оставаться в редколлегии, но тот сказал, что это важно для финнов. Русский преподаватель, который у них работает, у себя на родине занимает заметный пост!
(Конечно, я понимал, что остаться в редколлегии для Золотусского было важно не только из-за финнов. И не ошибся в своём понимании его натуры: Игорь и после возвращения из Финляндии, несмотря на то что отношения к руководству газеты не переменил, из её редколлегии не вышел. Его душу согревали подобные вещи, венцом которых и стало былое секретарство в Московской писательской организации, возглавляемой Феликсом Кузнецовым. С тем же Кузнецовым он входил в редколлегию «Сельской молодёжи». А уже позже — в описываемое мною время принял предложение войти в общественный совет «Литературы в школе». И состоит в нём до сих пор, как бы освящая своим присутствием тот обскурантизм, который свойственен многим публикациям этого издания. Разумеется, от причастности к таким публикациям он с негодованием отречётся. Но — вот видите! — не выходит из совета, больше того! — считает необходимым для себя оставаться в нём! Что поделать! Амбициозность — важная составляющая его неуживчивости со многими, его споров и ссор с ними. Конъюнктурно относясь к перемене времени, он нынче соглашается дать интервью прохановскому «Завтра», вспоминает элегически и душевно о Юрии Селезнёве, том самом, который некогда объявил о войне с мировым сионизмом, да и о бывшем руководителе союза писателей Георгии Маркове пишет тепло и даже с нежностью. Приходится признать, что Игорь так и не сумел совладать со своими амбициями. Жаль! И вряд ли простительно в его-то годы: после восьмидесяти!)
И наша совместная работа с Золотусским на этом закончилась. Игорь с женой уехали в Финляндию, оставив нам свой тамошний телефон. «Если что — звони! — сказал мне на прощание Золотусский. — И вообще звони мне иногда».
Кривицкий встретил меня очень тепло. «Приказ о вашем назначении временно исполняющим обязанности уже подписан главным редактором. А остальное будет зависеть только от вас», — и он пытливо на меня посмотрел.
— От моей управляемости? — усмехнулся я.
— И от этого тоже, — помрачнел Кривицкий. — Вы, Геннадий, не первый год работаете на руководящем посту и знаете, как важна солидарность в руководстве. Что было при Золотусском? Типичная крыловская ситуация. Воз тянули лебедь, рак и щука!
— Но зато сколько чудесных материалов нам удалось за это время напечатать! — сказал я.
— Напечатали бы и без Золотусского, — ответил Кривицкий. — Это время помогло таким материалам появиться в печати, а не он!
— Не уверен, что вы здесь до конца правы, — сказал я ему. — От человека тоже очень много зависит. Помню, что были в нашем руководстве и те, кто не хотел подобных публикаций, несмотря на время.
— Ладно, идите, — сказал Кривицкий после того, как снова пытливо на меня посмотрел.
Эта новая должность оказалась невероятно хлопотной. Всё время ко мне шли посетители — прозаики, поэты, критики. В моём шкафу уже места не было для книг с автографами авторов. А тут ещё Бонч настоял, чтобы не занимал я большого кабинета Золотусского. «Нам некуда ставить мебель из сданных в аренду помещений, — сказал он. И, оглядев мой маленький кабинет, в который поставили ещё один стол для Басинского, добавил: — Что поделать, всем сейчас тесно, а ты же — всего лишь врио!»
Работать стало намного труднее. Кривицкий в мои дела не вмешивался. Мой отдел он по-прежнему не курировал. Нашу полосу (иногда полторы-две) мы составляли вместе с замом ответственного секретаря Юрием Юрьевичем Бугельским. Юра не обладал полномочиями что-либо у нас снимать или отказаться ставить подписанный мною материал. Но за ним, то есть за Юрой, нужен был глаз до глаз. Он перешёл в секретариат из отдела Хакимова, где переписывать авторов (особенно нерусских) считалось в порядке вещей. Вот и у Бугельского сохранился этот редакторский зуд — не уследишь за ним, потом с удивлением обнаружишь уже в вышедшей газете, что в этой статье исчез абзац, а в этом рассказе переписана фраза!
Ушёл из газеты Басинский. Не совсем ушёл, а на договор, по которому за определённую сумму обязывался передавать газете столько-то написанных им за месяц материалов. Практически мы остались с Таней Кравченко вдвоём. Пенсионеров Полухину и Андрианова перевели в рекламный отдел. Были в отделе ещё и Слава Тарощина и Таня Рассказова, но они занимались литературной информацией и брали интервью у писателей на нужные газете темы.
А в это же время — напоминаю, я каждую неделю должен был выпускать восьмистраничное приложение к газете «Первое сентября». Хорошо, что мой консультант в этом приложении, известный учитель Лев Соломонович Айзерман, жил недалеко от «Литературки» и часто посиживал в моём кабинете, помогая советами.
И не только советами. Поначалу он был одним из самых активных авторов приложения. Он писал много, и я охотно его печатал, доверяясь его педагогическому опыту.
Был у него, однако, один недостаток: он не вычитывал свои материалы. А вычитывать их было необходимо: в его торопливой машинописи встречалось много опечаток. Я их правил, текст становился очень грязным, и наборщицы жаловались на трудность работы с таким текстом.
В конце концов я попросил его вычитывать материалы самому, сдавать в редакцию рукопись в более привлекательном виде.
Реакция этого самолюбивого человека была совершенно неожиданной. Он разразился гневным письмом, в котором обвинил меня в некомпетентности и заявил о своём нежелании работать со мной дальше. Казалось бы, для чего ему нужно было писать? Он мог бы мне всё это высказать лично. Однако Айзерман не просто написал мне письмо, его копию он отправил моему начальнику Симону Львовичу Соловейчику. А в этом случае выбор эпистолярного стиля оказался для Льва Соломоновича не случайным и даже оправданным: обвиняя меня в некомпетентности, он противопоставил ей высокую редакторскую компетентность Соловейчика. Это было то самое письмо, о котором я рассказывал, комментируя статью «Из записок учителя», напечатанную во втором номере «Знамени» за 2002 год, где, в частности, содержится суровая критика «проповедей» покойного Симона Львовича Соловейчика. Да, её автор — Лев Соломонович Айзерман. Это он благодарил в преувеличенных выражениях Соловейчика, отказавшегося печатать его мемуары.
Я уже писал, насколько он был в этом искренен.
Но всё это произошло через время, когда я ушёл из «Литературной газеты». А сейчас мне надо было думать о пополнении отдела. Поразмыслив, я пригласил в «Литгазету» поэта Владимира Пальчикова, много лет работавшего в журналистике, человека редкой порядочности.
Узнав, что он одно время работал у Викулова ответственным секретарём в «Нашем современнике», Кривицкий оживился. Но потом сник, когда выяснилось, что работал он там недолго, переехав из Калинина (теперь Тверь) в Москву, что устроил его в журнал земляк — работник аппарата союза писателей РСФСР и что ушёл Пальчиков из «Нашего современника» из-за абсолютного несогласия с политикой Викулова.
Пальчиков сидел со мной в кабинете, подменял меня, когда я уезжал на Маросейку к Симону Соловейчику, энергично включился в работу и много помог за то время, которое осталось мне проработать в «Литгазете».
Мы вместе с ним пережили страшные октябрьские дни 1993 года, были солидарны в поддержке Ельцина и радовались его победе. (Он надолго пропал, пока не выяснилось, что он обменял квартиру. Найдя его телефон, я позвонил ему и очень об этом пожалел, услышав его «патриотические» суждения. Больше я ему не звонил.)
Ирма Мамаладзе и Алла Латынина в это время работали у Егора Яковлева в «Общей газете». Алла зачастила к нам.
— Ну, как тебе на должности заместителя Яковлева? — спросил я её.
— Так-то неплохо, — ответила Алла. — Но вот я недавно вернулась из Англии, где все удивляются, почему я пропала, почему не печатаюсь. «Как же, — говорю, — не печатаюсь? Только что появилась большая статья в «Общей газете»« А мне на это: «Что это такое — «Общая газета»?»
— А «Литературку» там знают?
— Её там знают все!
— Ну, так и печатайся у нас!
Моё отношение к Латыниной было непростым. С одной стороны, я никогда не забывал, как вела она себя в августе 1991-го, её решительности, с которой она призывала не бояться, не сдавать демократических позиций в то время, когда ещё не ясно было, чья возьмёт. А с другой, в том же 1991 году в «Новом мире» появилась её статья ««Колокольный звон» — не молитва», которая повергла меня в недоумение и оставила неприятный осадок.
Она была ответом Станиславу Куняеву, разбиравшему в журнале «Молодая гвардия» стихи фронтовиков Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Бориса Слуцкого, Арона Копштейна, Александра Межирова. Куняев доказывал, что их стихи были проникнуты не любовью к отечеству, а модным тогда интернационалистским пафосом. При этом Куняева нисколько не смутило, что иные из этих поэтов погибли, защищая не отвлечённую «земшарную» территорию, а свою реальную родину. Его больше занимало, что эти поэты — в основном евреи.
Антисемитизм Куняева шибал в нос. О чём многие уже писали. И что сразу удивило, это научная отстранённость, с которой Латынина подошла к антисемитскому духу статьи Куняева: да, дескать, возможно, что это так и есть, но, с другой стороны, прямо об этом у Куняева не сказано, так что в данном случае, это лишь гадание. А Латынина считает, что гадание в критической работе некорректно.
Свободное копирование
