И вольница наша начала съёживаться, как слегка проколотый мяч, медленно, но неотвратимо.
Поначалу Удальцов и Кривицкий держались с Золотусским очень опасливо: Игоря избрали сопредседателем, а потом и первым секретарём союза российских писателей. Кто знал, куда в это смутное время могут повернуться события? Тем более что союз российских писателей образовался после августовских событий, когда большая группа писателей заявила о том, что не хочет больше оставаться в одном союзе с Бондаревым, Анатолием Ивановым и Феликсом Кузнецовым. Не скажу, что уж очень много народу ушло из старого союза, но ушли те, кто хотел демократических перемен в стране, кто поддержал в августе Ельцина, кто приветствовал, может быть, и запоздалое предложение Горбачёва компартии — самораспуститься.
Ещё за несколько лет до того, как рухнул коммунистический режим, московские писатели создали литературное общество «Апрель», поддержавшее горбачёвские реформы. Уже тогда из стана бондаревского союза писателей РСФСР раздавались истошные вопли. «Если бы вы только знали, о чём они там говорят!» — отзывалась об «апрелевцах» Татьяна Глушкова, которую я всякий раз, приходя на собрание «Апреля», видел затаившейся в углу с большой тетрадью на коленях. «Они мечтают погубить Россию! Они ненавидят всё русское!» — кричал Станислав Золотцев, позже избранный секретарём союза писателей РСФСР, а тогда тоже посиживавший на заседаниях «Апреля», куда мог пройти любой желающий.
Конечно, ни о чём подобном никто на собраниях «Апреля» не говорил. И никто не произносил там речей страшных или ужасных. Радовались отмене цензуры, мечтали о консолидации всех демократических сил, информировали о том, что начинается выпуск независимого литературного альманаха, который так и назвали «Апрель»…
Так вот, «Апрель» тоже стал коллективным членом союза российских писателей, сохраняя при этом собственную автономность. Союз российских писателей пополнился многими известными литераторами Санкт-Петербурга и периферии. В частности, в нём пожелал состоять Виктор Петрович Астафьев.
Не учитывать секретарства Игоря в этом союзе Удальцов и Кривицкий не могли. Тем более что от Союза писателей РСФСР мы удалились ещё при Бурлацком и сближаться с Бондаревым и другими Удальцов не собирался. А в то же время уж слишком невзлюбили Кривицкий с Удальцовым Золотусского за независимость.
Игорь сражался с ними, как лев, на изматывающих его редколлегиях. Кураторства Кривицкого над собой Золотусский не признавал. Кривицкий не настаивал на собственных замечаниях, но жаркие схватки Игоря с Удальцовым вокруг тех же замечаний, ставших вдруг удальцовскими, показывали, что всё Аркадию Петровичу было доложено и разъяснено, и Аркадий властно утверждал в газете справедливое в принципе правило — последнее слово остаётся за главным редактором! Вот только слово это часто оказывалось не слишком профессиональным!
Я уже говорил, что Удальцов был талантливым публицистом, но писателем не был, в литературной ситуации ориентировался не слишком хорошо, полагаясь в этом на многоопытного Кривицкого. Но опытность Кривицкого заключалась, скорее, в том, что он заковал себя в прочную броню, предохраняясь от возможных ударов. Прежде он шёл в фарватере тех, от кого зависел. Теперь он зависел только от непосредственного своего начальника Удальцова, который в свою очередь ждал от него самостоятельных решений. Квадратура круга! Потому что действовать самостоятельно Евгений Алексеевич Кривицкий был уже не способен.
Они оба получили мощную поддержку в борьбе с нашим отделом, когда Удальцов назначил своим замом Бонч-Бруевича. На этом посту Бонч занялся хозяйственными делами, стал своеобразным завхозом, курировал вновь созданный рекламный отдел, искал и находил арендаторов нашей площади, так что мы постепенно ужимались, уплотнялись, оставляли кабинеты или даже целые этажи, куда въезжали и откуда выезжали какие-то таинственные фирмы. О сумме арендной платы знали очень немногие — Бонч с Удальцовым не раскрывали тайны коллективу. Не знала редакция и куда уходит эта сумма.
Этот вопрос на редколлегии никогда не поднимался. И Бонч обычно держался на ней неприметно. Но явно оживлялся, когда Кривицкий с Удальцовым атаковали нас с Игорем. С присущей ему словоохотливостью он объяснял другим, в чём именно мы погрешны. По нему выходило, что во всём. «Например, — говорил Бонч, — листая номер, — для чего было печатать этот рассказ (или эти стихи, или эту статью — ничего хорошего в наших публикациях он не находил!)?»
Его-то осадить было легко, что мы оба и делали! Ведь он абсолютно ничего не понимал в литературе. Но Удальцов, подводя итоги, обычно учитывал и мнение Бонча, соглашаясь с ним и выговаривая нам, что надо быть более терпимым к критике.
Конечно, сказать, что мы с Игорем при Удальцове вообще не имели никакой самостоятельности, было бы преувеличением. Много хорошего было опубликовано отделом русской литературы и при Аркадии Петровиче. Но с другой стороны, немало было и тех материалов, которые Удальцов ставил на наши полосы своей властью! Это особенно удручало Игоря, который не без основания полагал, что их публикацию припишут ему.
Понятно поэтому, какая нас обоих охватила эйфория, когда однажды ликующий Золотусский, сообщил мне, что в союз российских писателей обратился Константин Натанович Боровой, предложивший издавать новую литературную газету и готовый стать её спонсором. Союз принял его предложение, сказал Игорь. Главным редактором новой газеты решено сделать его, Золотусского, а первым замом главного — меня.
Константин Боровой был в то время президентом московской товарно-сырьевой биржи, человеком состоятельным, и потому к его предложению все отнеслись с должной серьёзностью. Я говорил уже, что имел дело с комитетом по печати, оформил там регистрацию задуманного мною журнала «Юный словесник». Игорь об этом знал, помнил. Да и мудрено было бы забыть, когда получил я бумаги из комитета всего недели за две до предложения Борового. Так что Золотусский попросил меня подготовить и для Борового соответствующую документацию.
Что ж, я придумал название: «Российская литературная газета», описал её формат, её объём, периодичность (раз в неделю), рассчитал, сколько потребуется нам работников, представил, какого типа будет это издание, какие рубрики газеты станут ведущими, в каком порядке и на каких полосах расположатся в ней материалы.
— Великолепно! — сказал нам Боровой, проглядывая мои бумаги, когда мы встретились с ним и его финансовым и коммерческими директорами в ресторане Центрального дома литераторов.
— Особенно понравилось Константину Натановичу, — сказал нам его коммерческий директор, когда Боровой ненадолго отошёл в сторону с каким-то знакомым, — что вы отвели под зарплату скромную сумму. Сейчас все стараются урвать кусок пожирнее. Мы, конечно, станем платить вам больше, но не оценить вашей скромности он не мог. Он — человек благородный.
Да, Боровой согласился на наш вариант, о чём он и сообщил союзу российских писателей, добавив, что мы с Золотусским ему понравились. Было это в декабре 1991 года, когда только-только приказал долго жить Союз Советских Социалистических Республик и когда недолго оставалось существовать правопреёмнику союза писателей СССР — тому сообществу союзов писателей, во главе которого стояли Евтушенко, Черниченко, Пулатов, Нуйкин и другие.
Узнав о предложении Борового, они убедили его передать будущее издание им. И категорически выступили против назначения Золотусского главным редактором.
Я говорил уже о сложном, даже тяжёлом характере Игоря, который умел наживать себе врагов. Всё ему припомнили — и марковское покровительство, и секретарство в команде Феликса Кузнецова. Не захотели взять в расчёт его нынешнюю деятельность в «Литературной газете», а кое-кто был недоволен и ею: кому-то Золотусский отказал в печати, а кого-то заставил дорабатывать материал.
Боровой развёл руками. Он не настаивает обязательно на Золотусском. Кому быть главным редактором газеты, решать вам.
И они решили. Главным утвердили Юрия Нагибина. Об этом мне рассказал Золотусский, приехав ко мне в больницу, где я неожиданно очутился с инфарктом.
Неожиданно. Потому, во-первых, что до этого не был склонен к сердечным болезням. А во-вторых, потому, что, почувствовав, что при быстрой ходьбе у меня появляются одышка и резь в правой (а не в левой!) половине груди, обратился в писательскую поликлинику, где меня уверили, что это астматические явления, скорее всего, аллергического толка.
Чуть ли не под самый Новый 1992 год всю ночь я провёл, не находя себе места от боли в груди (в правой её половине), а рано утром согласился, наконец, с женой, что нужно вызвать «скорую», которая и увезла меня в больницу, откуда вышел через месяц.
Золотусский рассказал, что первым заместителем Нагибина собираются сделать Юрия Оклянского, а заместителем по литературе — Рассадина.
Из больницы я позвонил Стасику, которому в своё время рассказывал о наших с Золотусским переговорах с Боровым.
— Пока это вилами на воде писано, — сказал Рассадин. — Но подумать надо. Дело это хорошее.
— Но ведь тип газеты придумал я!
Я действительно недоумевал. Я был убеждён, что Рассадин пригласит меня хотя бы возглавить отдел литературы. Но он возразил мне:
— Какая разница, кто придумал? Главное, кто даёт деньги! Впрочем, ничего пока не ясно.
Кончилась эта затея ничем. Прикинувший реальный объём работы Нагибин написал в секретариат письмо, в котором не просто отказался от предложенной должности, но очень рекомендовал всем вернуться к первоначальному варианту, то есть к нам с Золотусским. «Они профессионалы, — закончил Нагибин, — и у них подобрана готовая команда».
Евтушенко предложил возглавить новую газету кому-нибудь из «огоньковцев» — Олегу Хлебникову или Владимиру Вигилянскому. Но они на этой почве поссорились: каждый желал стать главным редактором.
Долго думать секретариату сообщества Боровой не дал. «Раз у вас нет единого мнения по поводу того, кто будет делать газету, я своё предложение снимаю!»
Но нам с Золотусским эта история аукнулась и откликнулась!
Сейчас я об этом расскажу. Но прежде для прояснения обстановки напишу о том, как легко удалось Удальцову и Кривицкому расколоть наш отдел.
Они действовали старым испытанным приёмом — разделяй и властвуй!
Кривицкий подобрал ключи к амбициям другого (кроме меня) заместителя Золотусского — Владимира Радзишевского.
Бывший музейный работник, ученик Дувакина, оставшийся преданным своему учителю, когда того, отказавшегося поддержать арест Синявского и Даниэля, выгнали из МГУ, он по праву имеет репутацию порядочного человека. Он писал неплохие литературные очерки, хорошо, остроумно выступал на летучках, был вежлив с людьми, поражая их своей начитанностью и тем, что отличает даже не библиомана, а истинного ценителя книги — не только её содержания, но и оформления, и шрифта. Отношения у нас с ним всегда были приязненные, хотя и чувствовал я в нём какую-то неутолённость жизнью, некое желание получить больше, чем имеешь сейчас.
Сделав его членом редколлегии, Кривицкий сразу убил двух зайцев: оставил Золотусскому совсем небольшое количество сотрудников и получил вполне управляемого, благодарного ему лично работника, с ходу (увы!) включившегося в общую борьбу с Золотусским.
Этот сотрудник был особенно непримирим на редколлегии, возмущавшейся нашими попытками создать новую газету. «Это уже предательство, — говорил он. — Это попытка расколоть наших читателей, увести у нас часть подписчиков».
Допускаю, что и ему чем-то в своё время досадил Игорь, хотя именно при Золотусском он, беспартийный, как я, и не имевший, как я, шансов, стал заведующим отделом. То, что он страшно разозлит Игоря этим (и не только!) своим выступлением, можно было предвидеть. Но отмечу, что, узнав о его назначении членом редколлегии, Золотусский его поздравил, присовокупив, что теперь станет, быть может, полегче обсуждать вопросы, связанные с литературой, — всё-таки прибавился любящий литературу человек!
Когда я, наконец, вышел из больницы и через четыре месяца появился в газете, то первая же летучка показала мне, что манёвр Кривицкого удался: в лице Радзишевского он получил управляемого члена редколлегии.
Но в больнице я пробыл, как и говорила мне заведующая отделением ровно месяц: вышел 30 января 1992 года, чтобы самому наблюдать, как стремительно рушится экономика, обесцениваются деньги, многие товары исчезли с прилавков, и, когда появлялись, за ними приходилось отстаивать огромную очередь.
В газете, как я уже сказал, я появился через четыре месяца, но у меня была ещё другая работа, где я не пропустил ни дня и где никто не знал, что я лежал в больнице с инфарктом.
Я говорю о Высших литературных курсах Литинститута, на которых мы с поэтом Юрием Кузнецовым вели семинар поэтов.
Я лежал в январе, то есть в зимние каникулы слушателей, которые, уйдя на них незадолго до Нового года, вновь вышли в начале февраля.
Жена Марина испугалась моему решению преподавать и поехала провожать меня. Но ничего страшного не случилось, и она успокоилась.
Как всегда семинар начался с сообщения Кузнецова, который расставил даты обсуждения слушателей, и с моего — о том, какие мифологические книги следует слушателям прочитать.
— Как вы с ним уживались? — удивлённо спросил меня поэт Толя Преловский, узнав о нашем совместном преподавании.
В отличие от многих своих друзей, я не считал Кузнецова бездарностью. Были у него стихи, которые мне и сейчас нравятся. Большого сборника из них не получится, но в непредвзято составленной поэтической антологии они займут достойное место. К тому же пришёл я в Литинститут после того, как дважды выругал Кузнецова в «Литературке». Второй раз, казалось бы, особенно для него обидно. Он процитировал гоголевские слова о Пушкине: «В нём русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла». И извратил их смысл: точно, дескать, подметил Гоголь, — «никакое оптическое стекло не может отразить ни звука, ни запаха, ни осязания, ни, тем более, духа — уж совершенно неуловимой вещи». То есть Гоголь не одобрил, а осудил Пушкина! Меня это разозлило: ну что за безграмотность! Коли ты ратуешь за огромное значение поэтических символов, мимо которых, по-твоему, проходят русские поэты начиная с Пушкина, так будь хотя бы сам твёрд в древней символике. Гоголь ведь писал о возможностях выпуклого оптического стекла! О тех возможностях, которые выражены в композиции такой работы близкого Гоголю художника Иеронима Босха, как «Операция глупости», построенной, по словам её исследователя, «по принципу отражения в поверхности круглого зеркала, которому мышление того времени придавало значение символа мира»!
Но когда мы с Кузнецовым встретились в Литинституте, оказалось. что он на меня не обижен. Моя статья его заинтересовала. Поэтому и просит меня рассказывать студентам (слушателям) побольше о древней символике. «Стихи у них, как правило, слабые, — говорил он. — Ругай их хоть матом. Но просвещай — символика, древнее значение слова: в этом я не силён!»
Стихи этих слушателей были, как правило, чудовищны. Я к их приёму не имел отношения. Набирали из Кузнецов с проректором Валентином Сорокиным, о котором Кузнецов однажды сказал мне: «Этот ещё хуже наших». Чувствовал, очевидно, Сорокин, как относится к нему кузнецов, если вовсю кроет стихи покойного поэта: и то у него не по-русски и это по-одесски (по-еврейски то есть)! За что его время от времени журят: ну что ты, Валя, нельзя же так по своим!
Мне в этих играх патриотов разбираться недосуг. И пишу только о том, как мы с Кузнецовым уживались. Хотя сейчас я на подобный союз не пошёл бы, да и, по правде сказать, облегчённо вздохнул, когда услышал от инспектора учебной части Литинститута, что новый ректор Сергей Есин принял решение ограничиться одним руководителем семинара.
Вообще из наших слушателей мне мало кто запомнился. Запомнился (поздняя вставка) Зелимхан Яндарбиев, и то — не запомнился, а вспомнился, когда его, бывшего исполняющего обязанности президента Ичкерии, вместе с сыном и двумя охранниками в 2004 году в Катаре убили работники нашего посольства, как выяснилось, офицеры ГРУ, подложившие мину в днище его автомобиля.
А стихами запомнился Валерий Хатюшин. «Стихи! — фырчал о его виршах Кузнецов. — У нас в Краснодаре любой член литобъединения пишет лучше!»
— Знаешь, — сказал он мне по телефону перед самым обсуждением Хатюшина, — я сегодня на семинар не приду. Ты уж проведи обсуждение этого графомана сам.
— Но почему? — взвился я. — Здесь ведь и говорить нечего. Стихи жуткие. Приходи. Он тебе больше поверит.
— Он верит только Сорокину, — сказал Юрий Поликарпович. — Сорокин его и взял на курсы. Я был против категорически.
Хатюшин печатался в основном в журнале «Молодая гвардия» у Анатолия Иванова. Потом он стал там работать. Потом его там выбрали главным редактором. Стихи его были не просто плохи, от них исходила какая-то нутряная звериная злоба.
Семинар я провёл один. Никто ничего хорошего Хатюшину о стихах не сказал. На том и расстались.
А спустя время узнаю, что он стал нынче трижды лауреатом. Дали ему премии Есенина, «Золотое перо России» и Международную имени Шолохова. Хотел сказать: и на здоровье. Но сами подумайте, стоит ли желать здоровья тому. кто злорадно назвал «возмездием» события 11 сентября 2001 года, когда самолёты террористов обрушили два нью-йоркских небоскрёба, убив тысячи ни в чём не повинных людей, кто в нечеловеческой своей ненависти принялся радостно отплясывать на трупах:
С каким животным иудейским страхом
С экранов тараторили они!..
Америка, поставленная раком, —
Единственная радость в эти дни.
И не хочу жалеть я этих янки.
В них нет к другим сочувствия ни в ком.
И сам я мог бы даже не по пьянке,
Направить самолёт на белый дом…
Дело не в том, что из под «золотого пера России» этого упыря выползло хвастливое враньё — над такими героями измывался ещё Марк Твен: «…достойные, неустрашимые молодцы, которые шли в бой с песнями позади всех и бежали с поля боя с воплями в первых рядах». Дело в том, что подобные стихи, по идее, должны подпадать под Уголовный кодекс за разжигание национальной ненависти.
Кстати, братья-писатели бездарно провалили не только затею с новой газетой, которую теперь никакими «Литературными вестями», выходящими один раз в месяц, не заменишь. На их совести потеря куда более крупная, тоже, возможно, связанная с неприязнью к Золотусскому.
Он со своим рабочим секретариатом союза российских писателей (Мариной Кудимовой, Александром Иванченко и Надеждой Кондаковой) начал переговоры с секретариатом союза писателей России, который представлял, в частности, Феликс Кузнецов, о дележе собственности некогда невероятно богатого союза писателей РСФСР.
Кузнецов поначалу вёл себя очень неуступчиво: какой, дескать, может быть делёж? Союз писателей России и есть бывший союз РСФСР, а что такое союз российских писателей? Кто в него входит? Кто его знает? Но потом под напором безукоризненно оформленных документов и довольно веских аргументов начал потихоньку свои позиции сдавать. Речь пошла, наконец, о том, сколько и чего получит та и другая сторона.
Нормально это или ненормально — вести такие переговоры? Допустимо или недопустимо? По-моему, нормально и допустимо. Ведь речь не о дружбе идёт и не о братании. Наоборот — об окончательном и полном размежевании. Уж если невмоготу больше сожительствовать, то каждый пусть уходит со своей частью имущества, которым некогда владели совместно.
Господи, какие только гневные речи в адрес Золотусского и его соратников не раздавались на заседании секретариата союза писателей Москвы! Да как же им не стыдно? Как не совестно? Да есть ли у этих людей понятие о порядочности? А если осталась хоть крупица, то неужели не ясно, что с такими людьми, как Феликс Кузнецов, не только за стол рядом садиться, но и разговаривать нельзя.
И вот — решение секретариата союза Москвы: Золотусский, Иванченко, Кудимова, Кондакова из союза писателей исключаются, союз писателей Москвы из союза российских писателей выходит и ни с кем ни о какой собственности переговоры вести не будет! Через некоторое время и союз писателей Санкт-Петербурга объявил о выходе из союза российских писателей.
Свободное копирование
